Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя - [127]

С Любимовым они, между прочим, встретились после почти полувековой разлуки. Я присутствовал при их встрече в вашингтонском аэропорту «Даллас». Оба жутко волновались, узнают ли они друг друга в международной толпе. Узнали мгновенно и закричали, будто те же самые юноши-вахтанговцы: Юра! Юра!

В книге «Укрощение искусства», изданной в Нью-Йорке в 1950 году, то есть сразу после ждановских мероприятий, Юрий Борисович Елагин писал: «Советская власть получила в наследство от старой России большую культуру и великолепное искусство, одно из самых блестящих из новейших искусств мира. Это русское искусство обладало всеми признаками зрелости: 1) высоким формальным и техническим мастерством; 2) большим разнообразием художественных стилей, направлений и школ; 3) оно было в значительной степени космополитично — в нем отсутствовала национальная ограниченность… И вот это, еще недавно первоклассное искусство, находится сейчас у себя на родине на краю гибели. Все, что создается сейчас в Советском Союзе, в том числе и музыка (после 10 февраля 1948 года), носит характер глубоко провинциальный, формально примитивный, на всем лежит печать второстепенности… Вместе с требованием обязательной „социалистичности“ в искусство введен элемент лжи…» Тридцать три года спустя, преподнося нам копию «Укрощения», он написал на титульном листе: «Давным-давно написал я эту книгу, а они все укрощают и укрощают…» Значит, все-таки не укрощается.

ПОД ШУМ ВОДОПАДА

Престраннейшая статья поэта Евгения Евтушенко, напечатанная, кажется, еще в марте в журнале «Тайм», продолжает вызывать реверберацию в прессе. В этой статье Евгений Александрович выдвигает и развивает, мягко говоря, несколько странный тезис. Согласно этому тезису, во всех идеологических зажимах, имевших место внутри Советского Союза, виноват… Запад или, точнее, — «реакционные круги Запада». Оказывается, не будь Запад столь зловещ и провокационен в своих реакциях на события типа сооружения Берлинской стены, или кубинского ракетного кризиса, или вторжения в Чехословакию, не было бы в Советском Союзе ни атак на послесталинское поколение писателей, ни глумления над художниками-нонконформистами, ни судов над инакомыслящими. Из этого тезиса может проистечь далеко идущий вывод в том смысле, что если бы Запад не реагировал столь провокационно, то есть не сопротивлялся бы и не осуждал, то есть если бы прекратилось вообще существование Запада, а воцарился бы повсюду один всеобъемлющий «Незапад», то вместе с этим воцарилась бы гармония, артистическая благодать и восхитительная «гласность».

Вполне допускаю, что поэт, может быть, и не хотел таких выводов, но они неизбежно возникают. Однако самым странным моментом евтушенковской статьи оказались его откровения, связанные с позорным процессом 1966 года над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Для тех, кто запамятовал или вообще не в курсе дела, напоминаю эти откровения. Евтушенко пишет, что вскоре после процесса случилось ему быть в Нью-Йорке, и там покойный сенатор Роберт Кеннеди пригласил его на вечеринку в свою манхэттенскую квартиру. В разгаре вечеринки Кеннеди позвал Евтушенко еще глубже, а именно в ванную комнату. Там он пустил на полную мощность все краны и душ, чтобы перекрыть какие бы то ни было подслушивающие устройства (как тут не подумать, что лучшим местом для проведения тайных бесед является Ниагарский водопад), и стал шептать поэту в ухо некоторые вещи, весьма пригодные для ныне сформулированного тезиса об ответственности Запада за культурный климат Востока.

Знаешь, старик, шептал Кеннеди, очевидно, по-русски, потому что в те времена поэт не был так силен в английском, как в русском и испанском, — хошь верь, хошь не верь, но ваших писателей заложили вашим органам наши органы. Я хочу, чтоб ты передал это своему правительству, а то оно, кажись, пребывает в благородном неведении…

Эта страннейшая история, рассказанная Евтушенко на страницах журнала «Тайм» с его гигантским тиражом, породила немало разговоров в американских литературных, журналистских и политических кругах, немало ухмылок искривило рты консерваторов, немало новых морщин легло на вдумчивые лбы левизны. Немудрено поэтому, что независимый вашингтонский еженедельник «Нью рипаблик» решил в одном из недавних номеров опубликовать статью человека, который по всем признакам должен был бы иметь самое прямое отношение к рассказанной поэтом истории.

Человек этот по имени Доналд Джемисон во времена драматической встречи среди бушующих потоков как раз и принадлежал к американским «органам», а еще точнее — он-то как раз и занимался в ЦРУ наблюдением за литературными процессами в Советском Союзе. Если я чего-нибудь не знал, пишет мистер Джемисон, то значит, никто в Америке этого не знал, а я до ареста Синявского и Даниэля никаким образом не отождествлял их с Терцем и Аржаком. Конечно, продолжает отставной специалист, или, по советской терминологии, «боец невидимого фронта», многие могут не поверить словам, исходящим из секретного агентства, но в те времена нами была принята по отношению к диссидентским явлениям в советской литературе политика полного невмешательства. Любая попытка оказать кому-нибудь из неофициальных писателей помощь могла бы привести к страшнейшей и непоправимой их дискредитации, поэтому было решено не делать ровным счетом ничего, а только наблюдать.