Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя - [129]
Потом я, не помню уж каким образом, на попутной ли машине или на такси, добрался из Еревана до Цахкадзора, где меня ждали. Дорога, петляя, уходила все выше в горы; снег, перемешанный с пылью, закручивал свистящие спирали на пологих склонах, мрачные каменные истуканы отвесно вздымались за поворотами, создавая едва ли не мифические картины постоянной застывшей угрозы, некий первобытный бессмысленный трепет; несколько раз открывался темный, свинцовый и опять же какой-то первобытный Севан. Этот Кавказ совсем не похож был на грузинский Кавказ с его отдаленными цепями белоснежных гор и зелеными привольными долинами. Там все было как бы проникнуто гармонией, здесь гармония стояла впритык с хаосом, горы выглядели как застывшая мертвая зыбь, и только иногда, в редчайшие метеорологические моменты той зимы, вдруг открывалась синева, проходили солнечные лучи, и совсем вблизи, словно чудо, возникал причал последних беженцев — Арарат. Его присутствие сразу проливало смысл на бедные поселения и заброшенные древние христианские очаги; проходило, однако, несколько минут, и он скрывался, и снова в этом пути вспоминалась странная поэма Мандельштама, когда-то скитавшегося по этим местам. Поэма о каком-то жутком фаэтонщике, что «под кожевенною маской скрыв ужасные черты», гонит коляску над кручами и бессмысленно вопит…
Уж не предвидение ли это сегодняшней катастрофы? Эта же нота рока слышится в другом армянском стихе Мандельштама, написанном за год до предыдущего, в 1930-м.
Армянский народ одним из первых принял христианство и еще в пятом веке утвердил как государственную религию.
С тех пор вся его история — это борьба с хаосом фанатизма и нетерпимости. Не раз он оказывался на грани полного уничтожения, однако спасался. Российская политика при всем ее колониализме все-таки была защитой единоверцев. Так случилось и в страшном 1915 году. Уцелели практически только те, что были к северу от турецкой границы. Уходящий год со всеми его взлетами и трагедиями, конечно, нельзя не видеть в символической для армян окраске. Подъем национального и религиозного самосознания, новое ощущение достоинства, раскованности, то есть праздник гармонического начала, чередовался с хаотическими катаклизмами наподобие Сумгаитского погрома и завершился кромешным ужасом Спитака, Ленинакана и Кировакана. Мир откликнулся на эти страшные события колоссальной вспышкой сострадания и желанием помочь, и в этом опять же проявилась тяга человеческих существ к гармоничному единству: это не утешение, но нравственный выигрыш от кавказской трагедии. Смысл и вздор, вера и ненависть, гармония и хаос — разлом проходит по очень точной границе; нюансы в такие моменты истории, смешанной с геологией, увы, не воспринимаются.
1989
ЛУЧИСТОГЛАЗИЕ АРЖАКА
Недавно скончался один из героев русской литературы — писатель Юлий Даниэль, печатавшийся на Западе под псевдонимом Николай Аржак. Слово «герой», вроде бы мало применимое к литературной жизни, в данном случае вполне уместно: с чем иным, как не с траншейными боями, не с партизанским подпольем можно сравнить борьбу русской словесности за выживание в эпоху тоталитаризма. Существование равняется сопротивлению, сопротивление равняется существованию.
Пытаюсь вспомнить, когда я впервые увидел Даниэля. Из памяти, естественно, выплывает позорное судилище на Красной Пресне, но тут вспоминается, что я видел его и раньше, только не знал, кто он. В начале шестидесятых в писательском клубе взгляд не раз задерживался на входящем или проходящем молодом человеке с легко откинутой назад головой и с удивительно искрящимися глазами. Нечто необычное чудилось мне в этой фигуре, облаченной в униформу либерального интеллигента тех лет, свитер грубой вязки; в глазах его как бы присутствовал какой-то постоянный восторг, очарование жизнью. Как-то я даже спросил кого-то из друзей — что это за человек? Детский писатель Юлий Даниэль, был ответ. Ничего, дескать, особенного. Любопытные тут у нас ходят детские писатели, подумал я тогда: не исключено, что и для взрослых что-нибудь пишет этот, с глазами.
Я знал уже тогда несколько людей — Генриха Сапгира, например, или Евгения Рейна, которые тоже считались детскими писателями в официальных ранжирах советской литературы, но на самом-то деле писали и для взрослых. В то время уже ходили приглушенные разговорчики про появившегося на Западе «антисоветского» писателя Абрама Терца. Было очевидно, что на него идет охота, в Союзе к людям подходили завзятые стукачи, выспрашивали, вынюхивали. Однажды я записался в международную писательскую туристскую группу для поездки на пароходе по Дунаю. Хоть я был беспартийным, но меня в связи с этим почему-то пригласили в партком, а там сидел соответствующий товарищ в сером, полковник, забыл-его-фамилию. Хорошо бы вам, Василий, в этой поездке поспрашивать поляков про такого Абрама Терца, предложил полковник. Простите, сказал я, вы, кажется, ошиблись адресом. Ну, нет так нет, сказал полковник, забудем этот разговор. Пароход ушел по Дунаю без меня. Про Аржака же даже и шепотков никаких не было, тем большей неожиданностью было для меня услышать это имя впервые на римском конгрессе Европейского сообщества писателей.
