Десять железных стрел - [24]

Глянешь – назовешь ее странной.

Пока не увидишь пустые провалы на месте глаз – и горящие в них тусклые огни.

Тогда, думаю, ты назовешь ее чем похуже. Если сумеешь перестать орать.

Незрячие Сестры производят на людей именно такое впечатление.

– Видящий Бог судит вас и все ваши гедонистические порядки! – возопила она перед небольшой внимательной толпой. – Он видит вашу роскошь! Он видит вашу гордость! Он востребует все это, прежде чем дарует отсрочку! Ваш мир погибнет в пламени! Очищающая чистота пронесется по земле, и вы возрыдаете над пеплом, оставшимся после!

– Ты глаза вытаращила.

Я перевела взгляд и увидела, что Джеро сияет улыбкой.

– Не могу представить, что женщина, о которой сложена песня про случай, когда она выиграла состязание по выпивке, по стрельбе и по езде верхом, да и все это в один день, никогда не видела проповедника из Обители.

– «Баллада о двух сотнях пива» стала классикой в некоторых краях, неуч, – отбрила я. И снова посмотрела на Сестру. – Я видела обительщиков, сражалась с ними, и они меня даже как-то чуть не прикончили. Я не ожидала увидеть ее здесь такой… такой…

– Не оплеванной? – хмыкнул Джеро. – Они начали внедряться несколько месяцев назад и заняли дома, разрушенные во время войны. Стражи называют их Обителью-младшей. Верхи Терассуса сочли сие достаточно очаровательно эксцентричным, чтобы позволить им остаться.

«Эксцентричный» – странное слово для «склонных разрывать неверующих на части в приступе фанатичной ярости под наркотой», но что я там, на хрен, понимаю? Всего-то видела, как они убили шесть-семь сотен людей в беспорядочной оргии кровопролития. Куда уж мне судить.

И едва ли я одна так считала. Толпа вокруг проповедующей Сестры была столь мала, что можно убедить себя, будто это нормальные люди проявляют нормальное любопытство.

Если не смотреть им в глаза, по крайней мере. Увидь ты то же, что и я – пустоту, голод, отчаянную восторженность, исходящую от людей, которые познали столько страданий, что даже самое сдвинутое дерьмо обретает смысл, лишь бы оно обещало положить этому конец…

Ну, может, тогда тебя происходящее тоже бы взволновало.

– Мы недалеко от границы с Обителью, – продолжил Джеро, определенно не разделяя мою тревогу. – Так что их ты найдешь по всей Долине.

– Верно, однако я ожидала увидеть их в холмах, лесах или где там еще вы разрешаете водиться религиозным фанатикам, которые выколупывают себе глаза. – Я поморщилась, и мы свернули за угол. – А не в приличных городах.

– И не увидишь. До тех пор, пока они здесь внизу, простолюдины больше беспокоятся о фанатиках Видящего Бога, чем думают о богатых дураках, которые сюда их запихнули, имперцев Терассуса все устраивает.

– Но ты только что сказал, что обительщики не заходят в приличные города.

– И я не шутил. – Джеро глянул в сторону ближайшего переулка. – Но что из всего, что я перечислял, по-твоему, делает Терассус приличным?

Я тоже это увидела. Пугалище-попрошайка, убогий и завернутый в тряпки, сидел грязной кучей у хилого подобия дома; миска у ног пустовала, несколько гнутых кусочков металла не в счет. Чем бы он ни жил до того, как оказался тут, в том деле он явно был еще дерьмовей, чем пугалом сейчас – на его голове восседала жирная черная птица, которая орала на всякого случайного прохожего.

Тебе, вероятно, он показался бы не более, чем очередным беспомощным пережитком войны. Но, с другой стороны, именно так он и хотел выглядеть. И, отворачиваясь от взгляда, которым он стрельнул в мою сторону, я намеревалась этой иллюзии потакать.

Я поняла, почему ворона так разжирела.

– А-а, – вновь привлек мое внимание голос Джеро. – Вот и оно.

Вместе со снегом опустилась тишина – мы свернули к небольшому нагромождению причудливых домов, изображающих площадь. Посреди возвышалось сухое дерево, упрямый старик, не желающий сдаваться неровной брусчатке, наседающей вокруг. Несколько домов, размещенных скученно, наше появление игнорировали – окна закрыты ставнями, на крыльце высокий слой снега.

Если остальной Терассус напоминал теплое семейство за обеденным столом, то эта площадь – стареющий родственник, которого они держали наверху, чтоб смерти дожидался. Тишина была плотной, даже хруст снега под ногами Конгениальности почти не различить. Я как будто вышла из города прямиком на кладбище.

И, как бы ебано это ни было, только тут я наконец поняла, что расслабилась.

Единственные признаки жизни исходили из длинного двухэтажного дома в конце площади. Из широкой трубы валил дым, за покрытыми изморозью окнами горел свет, и под мягко поскрипывающей вывеской, на которой было изображено избиение жабы (вполне этим довольной), сурового вида женщина в потускневшем фиолетовом одеянии усердно мела падающий на ступеньки перед открытой дверью снег.

– Я, право слово, умираю, – вдруг воскликнул Джеро, нарушая покой, – ведь предо мной небесное создание, что приведет меня к последней награде.

«Неприязнь» – не то слово, которым я описала бы взгляд женщины. Неприязнь можно испытывать к шумным едокам или плохому вину. Взгляд, которым одарила Джеро эта женщина, из-под сведенных до напоминающих шрамы морщин бровей, был скорее не о неприязни, а о попытках сдержаться и не наблевать ему на ботинки.