Десять сантиметров праха - [2]

Букет на ее восемнадцатилетие. Самые разные цветы, всех оттенков. Красные, розовые, пурпурные, оранжевые. Каждый цветок в окружении двух колосков. Нет, не овсяных! Не овсяных! Я хотел знать названия всех цветов, что ей дарили. На фоне цветов кожа ее казалась белой. «Какой ты лохматый!» — сказала она. Пальцы у нее были нежные. Я засмеялся и прижался губами к ямке возле ее шеи. Больше мне уж не смеяться. Боль поселилась у меня в груди. Но можно ведь смеяться и мысленно. Хотя такой смех — все равно что плач. А когда плачешь — раны болят. Это я знаю. Когда все твое тело — сплошная рана. Нимрод говорил: уж если рана, пусть будет маленькая. Как когда кровь из пальца берут. Будешь тогда лежать в белой комнате, вокруг — сестры в белых халатах. У Леоно… цветы были яркие, я так и не узнал их названий. Много там их было. Ее родители слишком рано вернулись домой от Нитманов. Они бросили карты на стол и сказали: Нитману плохо. Нитман — подонок. Видите ли, ему становится плохо по пятницам. Две помехи — Нитман и этот стебель. Нитман и Стебельман. Стебель и Нибель. Дайте мне отсюда выбраться — и я пойду навещу Нитмана. Скажу ему все, что я о нем думаю. Выбраться бы только отсюда… А ее я буду звать Л-л… Вот прекрасное имя — Л-л. Как Лайла, ночь. «Лахем», — читает библию учитель. К вящей славе библейской. Его язык вертится во рту, красный и круглый, лахем, хлеб. Наша школьная химичка в своем белом халате. С хорошо нахимиченным лицом. Опыт по химии. Откройте окно — хлором воняет. Не дышите. Действительно, хлор — едкий газ. Он обжигает глаза. Грудь. Ребра.

Сперва было почти не больно. Как будто камнем попали. Ури — настоящий клоун. Вот он снова бросает в меня камень. Чтобы я не уснул. Он уверен, что я хочу спать. С кем ты спал? — интересуется Ури. Ты всю неделю хочешь спать. Ури — командир отделения. Он знает все. Кто ложится с девушкой в субботу, ходит потом всю неделю сонный. Но ты ведь на посту! — визжит Ури. Ты должен зарегистрировать перемещения транспорта по шоссе, буквально каждую машину. А теперь скажи, с кем ты спал. Имя, имя назови. Чтобы он мог выбить его на камне. На долгую память. Я не спал с ней, Ури. Надо было сказать ему правду. Я вообще никогда не делал этого, Ури. Может быть, и ты этого не делал. Но Ури уже уснул. Или потерял сознание. Внезапно. Так же внезапно, как раздался шум — а потом прилетели большие мухи. Прозрачные, незаметные. И жужжащие. Прямо мимо уха прожужжали. З-з-з… И было уже слишком поздно. Я никогда даже не расстегивал на ней кофточку, Ури. Никогда в жизни. Только видел ее белую кожу между пуговицами. Как-то я попробовал расстегнуть пуговицу. Но она мне не позволила. Мы из одной школы, сказал я ей. Да, ответила она, из одной гимназии. Она смешно произносит это слово — так же, как и ее мать. Не «гимназия», а «гимнасия». «С-с» вместо «з-з». Это я пока еще могу произнести. Как и «Л-л»… Ты спишь, Ури. Если б я мог, разбудил бы тебя. И все бы тебе рассказал. Наверное, он действительно устал. Он один нес миномет. А я нес пулемет. Он нес миномет и ящики с минами. По шесть в каждом ящике. В каждом ряду по две. «Двумя закрывал ноги свои, и двумя летал»[2]. Шестикрылый серафим… Мне не обязательно помнить весь текст. Я ведь солдат. А Ури — командир отделения. «Огонь!» — закричал я, когда они стали стрелять. Но Ури выстрелить не успел. Жаль. Полет мины очень красив. Сегодня я видел удивительной красоты вещи. Как будто черные стрижи летели. Выстрел из двухдюймового миномета не бывает точным, объяснял Ури. Слишком легкое у миномета основание. Поэтому раз на раз не приходится. Ури вообще говорил как человек ответственный — пока не уснул. Прямо средь бела дня. Может, он уже дремал, когда они начали стрелять. Разморило его на горячей земле. Ох, как тяжело! — это ощущение, что я постепенно теряю жидкость и она истекает по капле. Я отдыхаю — и высыхаю. В пятницу, которая для них — день перемирия и покоя, я нахожусь в полном покое. Хотя увольнительная мне полагается завтра. Я бы встал и пошел — надо же мне узнать, кто все это затеял. Стреляют оттуда, с другой стороны дороги. Внезапно открыли огонь. Сейчас остались только мухи, я слышу их. Бззз… Затихли. Теперь они пьют мою кровь. И земля подо мною тоже ее пьет. Чтобы стать плодородной. Учитель Зусман говорил: «Мы тоже пионеры на этой земле». Сегодня мне преподаны все уроки сразу…

Надо разбудить Ури. Вставай, Ури. Объясни мне. Он все всегда мог объяснить. Он знает. Даже геомет… еще одно трудное слово. Как Л-Лео-но-ра-ра. Ра. Ра. Хорошо бы убежать отсюда, прийти к моей Л-л… Когда она присела, чтобы показать мне альбом с фотографиями из гим-на-сии, я увидел ее тело. Белое и нежное. Она обещала мне, что сегодня… Но сегодня жена Леиса рожает. И со мною все кончено. Этот стебель знает, что все кончено. Не тот случай, что с Нимродом. Когда его ранили, он думал о своей матери. Так он нам сказал. О Родине. О Родине-Матери. Нимрод смеялся, когда рассказывал нам об этом. А мне сейчас нужна мать. Она могла бы помочь. Мать… А все, что мне осталось, это полоска земли перед глазами. Сантиметров десять длиной, пять — шириной. И этот мохнатый колос. Который растет прямо мне в рот. Это Бог, Господь всемогущий. И я утоляю его жажду. Ничего не могу поделать. Это получается независимо от моей воли. Может, отец бы мне помог. Но сегодня пятница. А отец блюдет все заповеди Божьи. Он даже пугает меня карой небесной. Если б только я мог взглянуть на небо! Это все равно что заглядывать Ле-оре за вырез блузки. Сегодня, написала она. С Нитманами вроде бы все будет в порядке. Жена Леиса, верно, уже родила. Но путь к небесному блаженству преграждают десять сантиметров праха.