Десять лет в изгнании - [6]

Хотя Коппе отделяют от Берна целых тридцать лье, в день первого сражения между французами и швейцарцами мы услышали в вечерней тишине пушечные залпы, звук которых усиливало горное эхо. Затаив дыхание, мы вслушивались в эту роковую канонаду, и, хотя победа почти наверняка должна была остаться за французами, мы не теряли надежды на чудо, которое убережет прекрасную природу и кротких жителей здешнего края от утраты свободы. Надежды наши не сбылись. В рукопашном бою швейцарцы потерпели поражение. Слепой старец г-н Штайгер, бернский государственный муж, попросил отвести его на артиллерийскую батарею: он надеялся найти там смерть.⁴⁸

Французы обрушились на мелкие кантоны. Однако горцы не желали сдаваться; мелкие кантоны⁴⁹ так никогда и не покорились единой и неделимой Республике, чьи лозунги служили прикрытием тогдашней тирании, как свобода морей служит прикрытием тирании теперешней.⁵⁰ Бедные обитатели первобытной Швейцарии не желали принимать лицемерный дар, приносимый им под звуки канонады. На защиту отечества встали даже женщины и дети.⁵¹ Служителей церкви истребили прямо в их святилище, однако воля народа, обитающего в этих ущельях, была нерушима; ее достало на то, чтобы остановить натиск французов и вынудить их пойти на уступки людям, которые твердо знали, что не сдадутся, людям, решившим стоять до конца.

Сколько противоречивых чувств, сколько мук и тревог испытали в эти дни мы с батюшкой! Наименьшая из грозивших нам опасностей была полная потеря состояния. Большую часть дохода приносили нам феодальные права,⁵² а всякого, чье имя содержалось в списке эмигрантов, ожидала их конфискация. Батюшка решился просить Директорию об исключении себя из списка.⁵³ Прошение его было составлено с логикой и достоинством, какие, смею сказать, отличают все, им написанное. Он объяснял, что родился вне Франции, что государство, чьим подданным он числился от рождения, отправило его своим посланником в Париж,⁵⁴ что Людовик XVI трижды назначал его главноуправляющим французскими финансами, а покинул он Францию и вернулся на родину с разрешения Учредительного собрания.⁵⁵ Дело было настолько ясное, что когда, возвратившись в Париж, я вручила записку отца членам Директории, они единогласно приняли решение вычеркнуть его из списка эмигрантов. Особенно решительно встали на нашу сторону Баррас, Трейяр и Мерлен. Впрочем, в те времена, в отличие от сегодняшних, в умах еще не воцарилось убеждение, что на свете нет иных законов, кроме декретов императора Наполеона, но и их позволительно нарушать, если того требуют обстоятельства. Впоследствии все переменилось: в тех редких случаях, когда иные государственные советники, пытаясь оспорить волю всесильного императора, ссылались на его прошлые декреты, он так же гневался на свои собственные решения, принятые некогда, как и на решения других людей.

Здесь кстати придется рассказать, что сталось в 1798 году с двумя миллионами, которые мой отец вложил в казну и из которых нам до сей поры не возвратили ни единого ливра. Отец мой, будучи министром финансов, имел возможность, покидая свой пост, забрать собственное состояние из королевской казны, однако, памятуя о тяжелом положении страны, он предпочел этого не делать. За всю историю французской монархии он был единственным министром, который в течение семи лет наотрез отказывался от полагавшихся ему ста тысяч экю жалованья.⁵⁶ Его право забрать по крайней мере то, что принадлежало ему самому, было неоспоримо, особенно если учесть, что, служа государству, он не только не получал за это платы, но, напротив, входил в большие расходы, которых требовала должность первого министра. Из-за недорода Парижу грозил жесточайший голод. Амстердамские банкиры господа Хоупы согласились отправить во Францию хлеб только под поручительство моего отца; он поручился своими двумя миллионами, а затем возобновил это ручательство в ту самую пору, когда был издан указ о его изгнании из Франции.⁵⁷ Мало найдется денежных сумм, потраченных столь великодушным образом, так что два десятка лет все, кто управлял французскими финансами, неизменно именовали эти два миллиона священнейшим из долгов. Признала его таковым и Директория, однако члены ее, дабы расплатиться с батюшкой, предложили ему вступить во владение землями эмигрантов, на что он согласиться не мог и потому предпочел подождать уплаты долга до окончания войны.⁵⁸ Позже мы увидим, как император Наполеон, решая этот вопрос, презрел какие бы то ни было формы правосудия. Роковой день 1797 года, когда Директория ввела войска в здание Законодательного собрания,⁵⁹ лишил гражданских чиновников во Франции остатков умеренности. Общественное мнение полностью спасовало перед военной силой, а в республиканской партии все искренние порывы уступили место расчетам честолюбия. Все предчувствовали, что здание вот-вот обрушится, и каждый искал укрытия для самого себя.

Вновь началась война; вначале события развивались не в пользу Франции. В 1799 году русские одержали в Италии несколько крупных побед.⁶⁰ Революция внутри Директории, подобная перевороту внутри сераля, привела к власти новых людей. Из них единственной особой, достойной упоминания, был Сьейес. Другие представляли собой не более чем пешки в руках тех, кто включил их в члены Директории.