Десять лет в изгнании - [5]

здесь он старался придать себе вид непринужденный либо исполненный достоинства, но не умел приискать необходимого тона ни для того, ни для другого, ибо естественным он бывал лишь в роли деспота.

Однажды наедине с Баррасом он пустился в рассуждения о своем влиянии на народы Италии. «Они желали провозгласить меня герцогом Миланским или королем Италии, но я ни о чем подобном не помышляю». — «И правильно делаешь, — отвечал Баррас, — ведь если завтра Директория вознамерится отправить тебя в тюрьму Тампль, не найдется и четырех человек, которые бы этому воспротивились». При этих словах Бонапарт вскочил и стремглав выбежал из гостиной, а назавтра объявил Директории, что решился начать экспедицию в Египет.³⁹ В самом деле, народный дух во Франции был еще слишком силен; время для поворота в обратную сторону еще не пришло. Директория имела довольно власти над умами; ее считали могущественной, а во Франции слыть могущественным значит быть им на деле.

Несколькими месяцами раньше Бонапарт отправил генерала Ожеро из итальянской армии в Париж — помочь Директории совершить черное дело и уничтожить народное представительство,⁴⁰ причем удивительным образом ему удалось прослыть надеждой партии порядочных людей в то самое время, когда их его же стараниями готовились изгнать из Законодательного корпуса. Впрочем, уже в ту пору можно было понять, что он всегда действует исключительно по расчету, а роялисты больше любили людей, руководствующихся расчетом, чем истинных республиканцев, которые руководствовались убеждениями.

Однажды вечером я встретилась с генералом Ожеро у Барраса еще до прихода Бонапарта. Он слыл генералом-патриотом, то есть таким, который не желает возвращения к дореволюционным порядкам; впрочем, он вообще очень мало размышлял о политических идеях и предпочитал разрешать все вопросы при помощи сабли. «Ходят слухи, что генерал Бонапарт хочет стать королем; правда ли это?» — спросила я у него. «О господи, конечно нет, — отвечал генерал Ожеро, — он слишком хорошо воспитан». Ответ этот, удивительно метко характеризующий тогдашнее время, рассмешил меня. В самом деле, королевскую власть столько раз подвергали оскорблениям, что простодушные патриоты всерьез уверовали в то, что порядочному человеку мечтать о королевском сане не пристало.⁴¹ Людям, способным размышлять, уже в ту пору было нетрудно догадаться о честолюбивых замыслах Бонапарта; именно по этой причине он поступил совершенно правильно, отбыв в Египет, ибо в ту пору замыслы эти еще не могли осуществиться, а между тем они уже вызывали подозрения, которые очень скоро заставили бы Директорию очернить репутацию Бонапарта. Зато на Востоке он эту репутацию отстоял. Битва при Пирамидах, аравийские пустыни — все эти древние названия пленяли воображение и приковывали его к судьбе Бонапарта.⁴²

В начале января 1798 года я вернулась в Коппе, чтобы быть рядом с батюшкой в ту пору, когда французы вторгнутся в Швейцарию. Имя батюшки значилось в списке эмигрантов,⁴³ а всякому эмигранту, схваченному на земле, занятой французами, грозила смертная казнь. Батюшка, однако, не хотел покидать могилу матушки, и потому мы с ним, с нашими слугами и моими малолетними детьми ⁴⁴ остались совсем одни в просторном замке Коппе. Французские офицеры, которыми в земле Во командовал генерал Сюше, повинуясь как велению души, так и приказу Директории, обошлись с моим отцом очень учтиво.⁴⁵ Именно после занятия французами Швейцарии Женева потеряла независимость;⁴⁶ таким образом, правление французов началось с унижения города, который всеми славными событиями своего прошлого был обязан не чему иному, как независимости. Солдаты Французской республики вторглись в отечество Вильгельма Телля, чтобы насадить теоретическую свободу и практическую тиранию даже среди чистых горцев, которые сберегали и сберегают по сей день исконные свои добродетели и законы.

Странная судьба была уготована Французской революции! Во всей континентальной Европе она разрушила принципы свободы, которую, однако же, провозгласила своей основой; ибо верно, что всякое предприятие, ничем не сдерживаемое, обречено на гибель, а всякое предприятие, за которое человек берется, не помышляя о Боге, губит его самого, как верно и то, что всякий, кто не знает над собой узды, никогда не достигнет цели.

Во всей Швейцарии только и говорили что о сопротивлении жителей Берна и демократических кантонов французским войскам. Впервые в жизни я молила Небеса принести французам не победу, а поражение; я не знала более, на какой алтарь возложить любовь к отечеству — самое святое из всех земных чувств. Малые кантоны прислали в Берн солдат; эти набожные воины, войдя в город, преклонили колени перед храмом. Они нисколько не боялись прихода французов; «ведь нас целых четыре сотни, говорили они, а если этого недостанет, ради спасения отечества мы готовы прислать еще столько же». Кого не тронет столь великая вера в столь слабые средства? Увы, времена трехсот спартанцев ушли навсегда. Ныне все решается числом,⁴⁷ а чем больше сила, тем меньше значит общественное мнение, ибо сбившись в многочисленную толпу и принужденные вверить неограниченную власть над собою нескольким командирам, люди превращаются в стадо.