Десну перешли батальоны - [3]

— Может, про моего Данилу слыхал? — спросила Вивдя и часто-часто замигала рыжими ресницами. Печаль лежала на ее широком, безбровом, усеянном густыми веснушками лице. Синева под глазами говорила о бессонных ночах.

— Не привелось встретиться… Данила был на австрийском фронте, в Карпатах, а я на немецком, под Ригой.

— Да разве я знаю, где они, эти Карпаты? — Вивдя подняла передник к глазам. — Писали нам, что многих в плен забрали… Будто и мой Данила там. Когда ж его из плена ждать?

— Не горюй, Вивдя. Вернется твой Данила, войне скоро конец! — снимая со сковороды подрумяненную яичницу, говорил Дмитро. Все наблюдали за его движениями, и кое-кто отметил, что Дмитро похудел и постарел. Вивдя с завистью смотрела на весело хлопотавшую Ульяну. Кирея интересовало, скоро ли наступит то время, когда людей на фронтах не будут калечить.

— Паны хотят войны, а наш брат, фронтовик, если только может, домой уходит. — Дмитро вытер полотенцем руки, вышел из-за стола. — Обмануло нас правительство Керенского. Красиво говорили о свободе, о народной власти, а как уселись на Николкином месте — затянули старую песню. Снова погнали миллионы людей гнить в окопах и вшей кормить. Разве панов интересуют те, кто своими трупами Галицию покрыл, Пинские болота запрудил?.. А какая нам, крестьянской бедноте, рабочему люду, польза от этой войны? Мы там страдали, а вы — здесь! Нам говорили, что землю дадут бедноте. Дали?

— Да где там! — замахали руками Гнат и Мирон. — Как жил пан Соболевский на своей земле, так и живет.

— Люди говорят: силой ее надо брать, — прошептал Кирей, оглядывая присутствующих.

— Может, ваш Григорий говорил? Он дома?

— Пошел куда-то на хлеба посмотреть. Да разве это хлеба, черт его побери!

Дмитро улыбнулся, услыхав с детства знакомое выражение Кирея: «Черт его побери!», которое тот повторял, когда был чем-нибудь недоволен.

— Хорошо, что Григорий дома. Поговорить нужно, посоветоваться. Так, как теперь, дальше жить невозможно, надо прислушиваться к тому, что большевики говорят. И в нашем полку большевики были.

— Люди такие?

— Партия! Она за рабочий люд и за нас, бедноту крестьянскую. Программу такую составил Ленин!

— Ленин?.. Ты видел его? Какой он из себя?

— Не привелось видеть, — с сожалением вздохнул Дмитро. — Большевики так говорили о своей программе: чтобы войне конец, чтобы фабрики и заводы отдать рабочим, а помещичью землю и всякие угодья — крестьянам.

Старики придвинулись поближе к фронтовику. Гнат недоверчиво развел руками.

— Луга Соболевского поделить, поля поделить, лес наш, Лошь наша… Эх, не будет дела! В девятьсот пятом…

— Знаю! — перебил Дмитро. — Сам сидел в тюрьме. Только теперь не то время. Весь народ ненавидит войну, измучился. И есть кому людей сплотить.

— Ну, а кто же людей сплотит?

— Большевики взялись за это дело. Фронтовики.

— А ты не записался в их партию? — спросил Кирей.

— Сперва надо себя на деле показать.

— Тебе, Дмитро, о семье подумать надо. Хлеба на отцовской полоске много не нажнешь. Придется шило и дратву в руки взять, может, сапоги кому пошьешь? А тем временем перемелется. Ведь не один ты на свете, — советовали отец и мать.

Дмитро посмотрел на них, отмахнулся, печально опустил голову на руки. И снова ему послышался шелест колосьев: «Мало нас, мелкие мы…» Вспомнился разговор с Писарчуком.

Сидели допоздна. Дмитро брился перед разбитым зеркальцем и рассказывал о походах и боях, о переходе через Западную Двину, Курляндию, о смерти солдат, об их отваге. Соседи скорбно качали головами, удивлялись людской храбрости, с горечью думали каждый о своем завтрашнем дне.

Уже давно по хозяйству управилась Ульяна, давно заснул на ее руках Мишка. Молодица бросала укоризненные взгляды на соседей: когда же, наконец, они уйдут домой?

Первым поднялся Кирей.

— Кобылку надо отвести в ночное.

Прощаясь, Вивдя подошла к Ульяне и на ухо с завистью прошептала:

— Счастливая ты… А я обниму подушку, заплачу, может на душе легче станет..

Ульяна постелила в клети и протянула руки к Дмитру:

— Любимый… милый… дождалась!

* * *

Кирей лежит у оврага, смотрит в звездное небо и прислушивается к тому, как жуют стреноженные лошади. Старику хочется отдохнуть, но не дают покоя мысли, навеянные Надводнюком.

Тяжело стало жить. Совсем не уродило на бедняцких полосках. Да и откуда этому хлебу быть? Разве на этой полоске песка за лесом что-нибудь соберешь? Удобрять было нечем, и хорошо обработать сил не было — вот и мерещится опять голодная зима. А пан Соболевский и кулак Писарчук вон какой урожай соберут, подавай только рабочие руки…

Болит душа у Кирея, сердце ноет. Он ворочается, поправляет под головой чекмень и на росистой траве вытягивает обутые в лапти ноги. Трава!.. Панская она! Соболевского! После большого паводка поднялась выше пояса, мягкая и сочная. Заливные луга, их еще рано косить… А общественного выгона — клочок. Даже собака перепрыгнет! И речка Гнилица принадлежит пану, а за нею — его сад. И какой сад!..

Кирей поднимает голову и смотрит на черные силуэты столетних лип. Там — аллея от дома до самой реки. Кирей никогда не ходил по этой аллее. Внизу яблони, сливы разные, черешни, груши. Днем видно, как много ильинок на деревьях. И в саду этом Кирей никогда не был. А кто из крестьян был? Разве что Писарчук? Кирей только садил этот сад. Давно это было, не теперь… Кирею обидно, он повернулся спиной к помещичьему саду. С луга доносится птичья перекличка.