Десница великого мастера - [2]

Ветер усилился и погнал тучи к востоку. Осеннее небо прояснилось, и над Светицховели встала луна, такая чистая и ясная, какую можно видеть лишь в мае.

В последнем хороводе носились летучие мыши, и вокруг наступил покой, словно время остановило свой бег. Молча глядел я на дремлющий во мраке храм и на теснившиеся вокруг него зубчатые башни. Над храмом раскинулся темно-синий небосвод, и очертания башен агатовым и яшмовым ажуром рисовались на его фоне.

Какое бы ни было перед тобой великое творение искусства, все же человек, даже самый незначительный, достоин большего внимания.

Я стал расспрашивать Евфимия о его жизни. Он сидел в тени храма, маленький, сухой старик, и говорил о себе. Его жизнь была трагедией человека, который интересовался всем, расточал себя и потому ничего не смог удержать в руках, — все ускользало от него.

Последние десять лет этот странный человек, по три раза в год менявший работу, провел в Мцхете. Оказалось, что он увлекается нумизматикой. Евфимий встал, вошел в комнату, вынес оттуда плошку и маленький мешочек с монетами.

— Эти деньги хочу перед смертью завещать музею Грузии.

Он показал мне древние колхидские медные деньги, монеты царицы Тамары, ее дочери Русудан, Георгия Лаши, серебро Давида Нарини и царя Ираклия. Все, это он раскопал в хранилищах Дманиси, Уплисцихе и Гелати.

Зная беспокойную натуру Евфимия, я стал расспрашивать его, не собирается ли он уходить из Мцхеты куда-нибудь в другое место.

— К кому и куда мне идти, сын мой? За эти двадцать лет я похоронил двух жен и нескольких детей. Да и возраст мой не тот. Единственное, что еще немного привязывает меня к жизни, — это неизменная любовь к этому храму. Вот и копаюсь я под сенью великого творения Константина Арсакидзе. Слежу за этим замечательным храмом, и в, моих глазах он — не божий дом, а непревзойденное произведение искусства нашего народа, которое, как видишь, оказалось долговечнее самого бога. Нынче приступили к восстановлению храма. Вот видишь — леса вокруг; нужно в купол вставить еще несколько стекол — дикие голуби приютились в храме. Я хожу и счищаю их помет с могил Вахтанга Горгасала и царя Ираклия.

…Разве только такие, как я, приносили себя в жертву этому храму? На протяжении тринадцати веков бесчисленные вражеские орды осаждали его стены. Сарацин Абуль-Касим атаковал его первым, разгромил и превратил в стойло верблюдов. Храм восстановили. Затем сельджук Альп Арслан разорил его, но храм опять восстановили. Тимур-ленг, вновь разрушил храм. Шах Тамаз и шах Аббас неоднократно оскверняли его. Затем на протяжении целого века дождь заливал его сквозь развалившуюся крышу. В новые времена никто не вспомнил о нем. Лишь советская власть — долгоденствовать ей! — распорядилась в нынешнем году обновить крышу и восстановить башни. С северного фасада еще не сняли лесов. В оконные ниши купола будут вставлены стекла, и цель моего пребывания здесь, а возможно и всей моей жизни, будет завершена…

С горечью он произнес последние слова.

— Завтра с утра поднимемся наверх по лесам, и я покажу тебе нечто такое, что наполнит тебя вдохновением. Я так понимаю, сын мой, что писатель — заступник преданных забвению героев. На северной стороне этого храма есть надпись и высечена человеческая фигура. Твой взор и десница твоя должны выведать тайну, Хранимую камнем в течение многих веков…

Ночь я провел на балконе. До рассвета метался без сна, слышал, как Дардиманди фыркал, бил копытом и сладко пережевывал корм. А я, лежа ничком, ждал рассвета в надежде поскорее проникнуть в обещанную мне тайну.

Едва на горизонте блеснула утренняя звезда, как защебетали скворцы. А затем у самого моего изголовья возник храм Светицховели, весь облитый солнцем и окрашенный в линяло-зеленый цвет ящерицы. В то утро он был таким прекрасным, каким никогда до тех пор не случалось мне его видеть.

Я стал подниматься по лесам северного фасада. Неизвестный мастер высек на стене изображение правой руки человека, держащей наугольник.

Подпись под ней гласила:

«Рука раба Константина Арсакидзе, во отпущение грехов».

Около этой надписи была высечена фигура одетого в грузинскую чоху безусого юноши.

Я спустился с лесов. Прищуренные глаза Евфимия встретили меня улыбкой.

— Вон тот безусый и есть Константин Арсакидзе, строитель Светицховели. Покажу тебе изображение еще одного человека…

Он принес древнюю грузинскую монету. На ней был изображен всадник с ястребом на правом плече. Над пись на обороте монеты, сделанная заглавными буквами, гласила:

«ЦАРЬ ЦАРЕЙ ГЕОРГИЙ-МЕЧ МЕССИИ»,

Вот и все…

Долго волновало меня виденное и слышанное тогда. Под конец отстоялось, сгустилось в моем воображении. Слова вылились на бумагу, и ожил миф, дошедший до нас из глубины веков.

I

В том году, когда по повелению царя Георгия Фарсман Перс достроил третий храм в Самцхе, на Грузию налетели грачи.

Грозовой тучей покрыли они восток. От Ширвана двинулись по Нижней Картли, пронеслись вверх по Куре до Басиани, губя на своем пути посевы.

Царь вызвал Фарсмана Перса и повелел ему истребить грачей.

Фарсман жил когда-то при дворе сарацинского эмира, владевшего Тбилиси. Отец Георгия, Баграт Куропалат, привез Перса пленным.