Я вздрогнул: он был лыс. Ни бровей, ни ресниц.
— От тебя воняет, — нахально заявил незнакомец, останавливаясь.
— Всех нас сделали из дерьма, — я решил не обостряться.
— Ты похож на меня, — сбавив тон, даже с каким-то удивлением заметил он.
— Вот как? — я пригладил волосы и поскрёб пальцами щетину на скулах.
— Но ты — не я.
С этим было сложно спорить.
— Возьми, — я протянул ему бульон. — Поешь.
Он посмотрел на мою посудину, и на мгновение его взгляд прояснился:
— Славный чумпель!
— Похлёбка не хуже.
Он осторожно взял в руки "чумпель". Пробуя, сделал первый глоток, потом второй. А после, войдя во вкус, выпил всё досуха, и ничего мне не оставил. Это, конечно, было не совсем по-товарищески, но… "сумасшедший, что возьмёшь"?
Он опустился у костра, отложил в сторону мою посудину и протянул руки к огню. Лицо гладкое, ухоженное. На сам огонь старается не смотреть, болезненно щурится.
"Не очень-то он похож на потерявшего рассудок человека, которому пришлось несколько суток скитаться по болоту, — подумал я. — Скорее, мирный путник, вышедший на огонёк костра. Вот только одежонка на нём приметная, точь-в-точь как у меня. И у тех ныряльщиков, которым я сегодня помог под воду спуститься… навсегда".
Я не торопил его. Пусть себе греется. "Институты питания" не зря свой хлеб едят. В этих питательных таблетках много чего полезного. На том запасе, что сейчас есть, пожалуй, можно даже попытаться унести отсюда ноги. Это осуществимо. Но если замахиваться на нечто большее, чем просто сдаться властям, то прошагать придётся не сотню километров, а порядка трёх тысяч. Без карты, оружия, денег и документов… Главное — без документов. В этой проклятой стране без документов шагу ступить нельзя. Такое чувство, будто они в этот мир приходят с готовым удостоверением личности. Прямо из утробы матери. Кстати, чтобы сдаться, и шагать никуда не надо.
Один звонок по телефону. Хотя, кто его знает? Что-то в последнее время у них то бензина нет, то лётчик запил, а ещё чаще ни бензина, ни лётчика, ни вертолёта одновременно.
— Он такой же, как и я! — очнулся незнакомец.
— Да, — глубокомысленно вздохнул я. — Все мы люди…
— Но он — не я!
— Точно! — я всё ещё пытался втянуть "гостя" в беседу. — Человек человеку — рознь.
— У него всё моё! — торопясь высказаться, давясь, глотая окончания слов, заныл, заскулил бедняга: — Куртка, штаны…
— Чумпель, — сказал я.
Человек вздрогнул. Пошарил рядом с собой и достал мою "кастрюлю".
— Нет, — авторитетно заявил он. — Это не чумпель. Остяки его делают из трёх полос бересты. А это берёза. И концы неправильно загнуты…
— Неплохо, — одобрил я его речь. — А кто такие "остяки"?
— Местные, — он неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. — Далеко отсюда.
Это замечание не отличалось логикой.
— Но они, как и мы, в парме?
Он повернул ко мне голову. "Лет тридцать, — подумал я. — Не больше". Его голый череп отсвечивал красными сполохами костра, и почему-то сильно меня тревожил, не давал сосредоточиться.
"Куда они подевали свои волосы? Этот парень, не похож на инфицированного. Слабоумие только в парламентах заразно. Да и не слыхал я что-то о таких инфекциях, чтобы выпадали волосы…"
— Парма — это леса. Непроходимые леса от горизонта до горизонта, завалы, — пояснил незнакомец. — А мы на болоте. Здесь эта местность называется "согра".
— Согра? — ну, вот: Шеф блеснул эрудицией, а мне отдуваться! — Точно, мы в согре! Мы у костра в согре! Я — Отто. А ты?
Он крепко задумался, потом согласился:
— Верно, мы в согре.
— Кто в согре?
— Мы, — простодушно ответил он, глядя мимо костра.
— Как тебя зовут? — рискнул напрямик спросить я.
— Василий.
Не так уж он и плох. Только длинно это как-то.
— Я тебя Иваном буду называть. Всех русских "иванами" зовут. И ты будешь Иваном. Не возражаешь?
Василий молчал.
— Вот и славно. Чем занимаешься, Иван?
Он долго молчал. Но едва я потерял надежду на ответ, вдруг ответил:
— Кажется, я толмач Божьей милостью.
— "Кажется"? И что это значит?
— Думаю, что могу объясниться с кем угодно, независимо от языка…
— Переводчик? — уточнил я.
Он даже скривился. Очень хороший признак.
— Нет, — не согласился Василий. — Переводчик переводит с незнакомого языка на знакомый. А мне не нужно знать язык, я чувствую, что ты говоришь.
— Как же можно понять, о чём идёт речь, если не знаешь языка, на котором говорят? — и я перешёл на сложную смесь джукун с камбари, на этом наречии говорят в верховьях Ликвалы: — Когда Солнце взойдёт в твоей жизни в последний раз. Когда звёзды придут к тебе, чтобы проститься с тобой навсегда. Когда, закрыв глаза, у тебя не хватит сил, чтобы ещё раз их открыть, Ты вспомнишь своих женщин и горько пожалеешь…
Я скосил глаза на Василия. Он смотрел на меня и слушал так, как, наверное, будет слушать меломан с двадцатилетним стажем незнакомую песню "Битлз".
— … что никогда не сможешь больше их любить, — закончил он на том же наречии.
Он не просто понял! Он растягивал дифтонги так, будто это он, а не я, провёл в саванне Африки долгих четыре года. Это его, а не меня выхаживала чёрная до синевы, согнутая не годами — столетиями, престарелая т'Камала. Это ему до рассвета танцевала Наимбви, обучая языку самым приятным из всех возможных способов.
