Держи марку! Делай деньги! - [211]

– Мне просто кажется, это несправедливо по отношению к барану, вот что.

– Любопытно, – сказала Дора Гая. – Ты ешь красивые анонимные куски животного, но считаешь несправедливым есть другие части? По-твоему, отрубленная голова думает: ну, хотя бы меня они не съедят? Строго говоря, чем больше от животного мы съедим, тем больше счастья принесем всему виду, потому что тогда не понадобится убивать слишком много.

Мокриц распахнул двойные двери, и снова в воздухе повисло ощущение чего-то неправильного.

Шалопая не было. Обычно он ждал в своем лотке, готовый слюняво приветствовать Мокрица. Но лоток пустовал.

К тому же комната казалась больше, потому что в ней не было Глэдис.

На полу валялся маленький голубой ошейник. Пахло готовящейся едой.

Мокриц бросился по коридору в кухню, где голем мрачно стояла у плиты, наблюдая за прыгающей крышкой на огромной кастрюле. Грязная пена стекала по кастрюле и капала на плиту.

Глэдис повернулась и заметила Мокрица.

– Я Готовлю Ужин, Господин Фон Липвиг. – Черные карапузы ужаса принялись играть в параноидальные классики в голове Мокрица.

– Пожалуйста, отложи половник и отойди от кастрюли, – сказала внезапно возникшая рядом Дора Гая.

– Я Готовлю Ужин Для Господина Фон Липвига, – ответила Глэдис с вызовом. Мокриц показалось, что вспененные пузыри сделались больше.

– Да, и похоже, он уже почти готов, – сказала Дора Гая. – И Я Хотела Бы На Него Взглянуть.

Воцарилось молчание.

– Глэдис?

Глэдис отдала ей половник и отступила назад, двигаясь легко и беззвучно, как дым, несмотря на свои полтонны глины.

Дора Гая осторожно приподняла крышку с кастрюли и опустила черпак в кипящее месиво.

Что-то царапнуло ботинок Мокрица. Он опустил глаза и увидел встревоженные и выпученные, как у золотой рыбки, глаза Шалопая.

Потом он перевел взгляд обратно на то, что всплывало из кастрюли, и понял, что с момента его последнего вдоха прошло секунд тридцать.

В кухню ворвалась Пегги.

– Вот ты где, шалунишка! – воскликнула она, хватая собачку. – Представляете, вырвался и побежал к холодильной комнате!

Она огляделась и откинула волосы с лица.

– Ох, Глэдис, я же говорила снять кастрюлю с огня, когда бульон начнет густеть!

Мокриц взглянул на всплывший черпак, и в нахлынувшем облегчении дали о себе знать разнообразные неловкие наблюдения.

«Я работаю здесь меньше недели. Человек, на которого я сильно рассчитываю, сбежал в истерике. Меня вот-вот разоблачат как преступника. Это баранья голова…

…и – спасибо, что позаботился об этом, Эймсбери, – на ней солнечные очки».

Глава девятая

Криббинс сражается с зубами – Теологические дебаты – «Вот это, я понимаю, развлечение» – Новая игрушка Шалопая – Тетради сэра Джошуа – К цели напролом – Полицейские умы – А что же золото? – Криббинс разогревается – К сожалению, профессор Флид возвращается – Мокриц считает подарки судьбы – Разоблачение вервольфа – Сплот: идет тебе на пользу – Время молитвы

– Боюсь, мне пора закрывать, преподобный, – вторгся в сны Криббинса голос госпожи Хаузер. – Мы откроемся снова завтра утром в девять часов, – добавил голос с надеждой.

Криббинс открыл глаза. Тепло и мерное тиканье часов склонили его в сладостную дрему.

Госпожа Хаузер стояла перед ним вовсе не в великолепной розовой наготе, в какой она только что предстала перед ним в сновидении, но в невзрачном коричневом плаще и некрасивой шляпе с перьями.

Окончательно проснувшись, Криббинс поспешно нащупал в кармане зубы, которым никогда не доверял свой рот на время сна. Он отвернулся в приступе нехарактерного смущения, с горем пополам вставил их в рот, а потом с горем пополам повернул правильной стороной вверх. Они всегда давали отпор. В отчаянии он выдрал их и сильно стукнул ими об ручку кресла пару раз, чтобы сломить их сопротивление, после чего опять всадил обратно в рот.

– Шпш! – сказал Криббинс и хлопнул себя по щеке. – Спасибо тебе, госпожа, – повторил он, утирая рот платком. – Прошу за них прощения, но, клянушь, мне от них шпашу нет.

– Я не хотела тебя беспокоить, – продолжала госпожа Хаузер, когда ужас улетучился с ее лица. – Уверена, тебе нужно было выспаться.

– Я не спал, госпожа, я размышлял. – С этими словами Криббинс встал. – Размышлял о падении неправедных и вознесении богоугодных. Сказано ведь: и последние станут первыми, а первые станут последними.

– Знаешь, я всегда как-то переживала за это, – сказала госпожа Хаузер. – То есть а что же случится с теми, кто не был первым, но и совсем последним тоже не был? Ну, ты понимаешь, делал все, что мог, плелся кое-как… – Она прошагала к двери походкой, которая не так уж деликатно, как ей казалось, приглашала его присоединиться.

– Действительно, загадка, Береника, – ответил Криббинс, следуя за ней. – В Священных Писаниях об этом не упоминается, но я не сомневаюсь, что… – Он нахмурился. Криббинса редко занимали вопросы религии, а конкретно этот оказался весьма хитрым. Он подошел к нему как прирожденный теолог. – Не сомневаюсь, что они будут по-прежнему плештись, но, возможно, в другом направлении.

– Назад к последним? – спросила она с беспокойством на лице.

– Ах, госпожа, не забывай, что тогда они уже станут первыми!