Державный - [68]

— Ну что? — спросил Хруст. — Ефиоп не приснился?

— Пора бы всем вставать, — строго сказал Костя. — Время не ждёт.

На рассвете доедали остатки вчерашней ухи в честь постного денька среды, а когда солнце взошло, уже ехали рысью вдоль берега озера, оставляя его слева. Отмахав вёрст шестьдесят, очутились в окрестностях крепости Демон, одной из главных твердынь новгородской вольности. Войск Холмского нигде поблизости не обнаружилось, а у встреченных девушек, бредущих из леса с ягодными лукошками, вызнали — никакая рать покуда к Демону ещё не подходила. Поехали дальше на запад по берегу реки Явони и к полудню около места впадения Явони в Полу наконец увидели московскую рать. Впереди ехал касимовский яртаул, и Сеид, попрощавшись со своими спутниками, отправился с докладом к Каракуче. Основные полки под военачалием Холмского шли следом за татарами. Костя был счастлив — Демон они взять не успели, и никаких новых стычек с новгородцами не было, а значит, никто не перехватил у Кости принадлежащие ему одному подвиги.

Холмский несколько недоумённо воспринял решение великого князя, и хотя ещё был полдень и можно было повернуть войска и двигаться в противоположном направлении, он приказал остановиться и отдыхать до завтрашнего утра. На совете воевод, разумеется, все в один голос заявили, что приказ государя обсуждать негоже, и, разойдясь, сели обедать. Косте не сиделось на месте, и он уговорил сыновей Русалки после обеда покататься по округе, поохотиться. Охота прошла успешно, к вечеру привезли в стан зайцев, уток, а Костя подстрелил рыжую-прерыжую росомаху и был так горд этим, что Хруст и младший брат его принялись подшучивать, мол, се он дочку Марфы Борецкой убил, а вовсе не зверя. Вот, мол, ночью она оживёт и покусает тебя.

— Не покусает, а лишит невинности, — смеясь, поправился Хруст.

— С чего ты взял-то, что я невинный?.. — вспыхнул Костя, заливаясь густой краской, потому что и впрямь был ещё чист. — Да ну вас, болтуны! Сами же, боталы, говорили, что дочка Марфина днём девица, а по ночам — парень.

— Это когда было! — отвечал Хруст. — А теперь она уже по ночам девица, а днём — росомаха.

Костя сам освежевал шкуру и повесил её сушиться. Орудуя ножом, полоснул себя по пальцу, да так, что срезал самый кончик — рана хоть и мелкая, а всё больно. Потом ещё долго не мог отмыть руки от вонючего подкожного росомашьего жира. Так и не отмыл окончательно. Всю ночь плохо спал, то и дело принюхивался к рукам, да к тому же взялось ему мерещиться, будто освежёванная и закопанная в землю туша росомахи превращается в девушку, стонет под землёй, продирается наружу, вылезает, идёт, ищет своего губителя, страшная, кровавая, лютая… И что дальше будет, невозможно и представить!..

Но ничего такого на самом деле не случилось. Поутру он обнаружил шкуру там, где и повесил её, а свежая и притоптанная земля на том месте, где была закопана туша, оставалась нетронутой.

Весь следующий день войска двигались по берегу Полы назад к Ильмень-озеру. В болоте перемазались, несколько лошадей утопили и одного ратника. Дойдя дотуда, где недавно дали бой новгородцам, в стороне от усеянного трупами поля брани встали на отдых. Назавтра Холмский велел всем делать смотр снаряжению, доспехам и оружию и готовиться к возможному столкновению с новой ратью новгородцев. В большинстве своём павшие в битве были убраны и погребены, но некоторые всё же ещё оставались там, и порой сладковатый трупный запах доносился ветром к стану. Погода стояла жаркая, и при общей духоте смрад мёртвых тел становился нестерпимым. Все не чаяли поскорее двигаться дальше. К тому же Холмский повелел всем строго поститься, дабы завтра архангел Гавриил споможествовал войску встретиться с врагом и одолеть его. В промежутках между чисткой оружия и доспехов проходили молебны.

Костя основательно подготовился к будущей битве. Слуга Григорий наточил ему меч, подбил дубинки, наново подтянул все ремешки и даже похлопотал вокруг порезанного пальца, который весь распух и болел. Костя стеснялся, что приходится обращать внимание на столь пустяковую рану, но ведь и такая мелочь лишала его левую руку свободы. Атак бы хотелось столкнуться с изменниками бодро и весело, не обращая внимания на глупую ничтожную болячку!

В субботу стан двинулся дальше, прошёл вёрст тридцать, миновал место Коростынской битвы и выбрался к болотистому устью Шелони. Архангел Гавриил незримо присутствовал, но битвы с врагом в сей день так и не дал.

Наступило воскресенье четырнадцатого июля. Переночевав у места впадения Шелони в Ильмень-озеро, на рассвете воины московские присутствовали при молебне Троеручице, затем была произнесена проповедь. Косте удалось протиснуться поближе и послушать слова проповедника, отца-настоятеля московского храма Рождества Иоанна Предтечи, который говорил о том, как святой Иоанн Дамаскин, когда ему отсекли руку, молился Богородице всем сердцем, и отсечённая кисть, будучи приставленной, приросла чудесным образом. В благодарность за это исцелённый привесил к иконе, перед которой молился, серебряный образ своей руки, почему икона и получила наименование Троеручицы. Поведав о чуде с Иоанном Дамаскином, проповедник закончил свою речь так: