Державный - [34]

— Жаль Бернарку! — вздохнул в свою очередь Ощера. — В кого же тот стрелец метил? Не в него же.

— Либо в Иванушку, либо в преосвященнейшего, — сказал Русалка. — Напрасно мы из Мурома уехали! Чуяло моё сердце, не кончится всё по-хорошему. Потому я и надерзил тогда. Прости, батюшко, что взбеленился и покинул совет в Муроме, когда ты речь держал. Однако вишь, как оно всё обернулось. Не ровен час, всех нас по одиночке перестреляют. Не доедем до Углича.

— Ну, перестреляют, так полетим в Божий улей, — усмехнулся старец. — По твоему размышлению. Чего ж бояться?

— А вот у него бы спросить, — снова пнул рядом лежащего Бернара нижегородский воевода. — Куцы он полетел?

— Убит стрелой — полетел пчелой, — сказал Ощера.

— Иван, а Иван, не забалагурься смотри, — погрозил ему Иона.

— Батюшко, а Ванюша-то наш где? — вдруг всполошился рясофорный Геннадий. — Юра — вот он спит, а Иван?..

— Ай! И впрямь!..

Русалка первым вскочил на ноги и бросился искать пропавшего княжича. Он же первым и нашёл его на корме, застал, как тот швырял за борт какой-то предмет. Черемисянка Очалше тоже была тут — лежала на боку возле своей кровавой лужи и не шевелилась, уткнувшись лицом в предплечье.

— Иване Василии! — воскликнул Русалка. — Что же это? Всех перевсполошил! А какую ненужнину в речку выбросил?

— Молчи, Михаиле Яковлевич, — тихо ответил Иванушка.

— А всё-таки?

— То я подарочек злодейский истребил.

— Не понимаю.

— Чего ты не понимаешь! Пищаль потешную! Кулевринку.

— Так ты её только теперь?..

— Только.

— Ах ты сердешный! — рассмеялся Русалка, схватил княжича, приподнял, прижал к себе и расцеловал в обе щеки, как тот ни упирался.

Глава пятнадцатая МАТУШКА

Рано утром в понедельник княгиня Марья проснулась от того, что кто-то сильно ударил её ногой в живот. А пред тем ей как раз снилось московское зимнее бедствие, унижение, изгнание; и какой-то мальчик всё норовил стукнуть её каблуком сапога, и вот — изловчился-таки… Она вскочила в ужасе, увидела свет за окнами, просторную светлицу в верхнем житье повалуши[22] княжеского углицкого дворца, кровать с резными спинками и лежащего в кровати, тут, рядышком с Марьей, милого супруга Васю. Бархатная чёрная темна с вышитыми рукой самой Марьи златыми орлами и совами съехала князю на лоб, обнажив страшные глазницы, полуприкрытые веками. За три месяца Марья успела привыкнуть и не бояться безглазого лица мужа. Мало того, порой ей начинало казаться, что такого Василия она любит даже больше, нежели прежнего — ясноглазого, прекрасноокого. А говорят, жена Васьки Косого так до сих пор и не может видеть своего мужа без темны — прямо и не подходи к ней! Вот глупая!

Господи, Марья и впрямь так сильно привязалась за эти три несчастных месяца к Василию, как не была привязана за все тринадцать лет их супружества. Прежде он был великий князь, ему надо было постоянно доказывать своё право носить сей титул, он воевал, враждовал, замирялся, вновь воевал. Слава о нём ходила не то чтобы худая, а так — серенькая какая-то, безрадостная. И дабы хоть немного высветлить её, ему приходилось прилагать неимоверное множество усилий. Оттого и Марье не так уж много перепадало от него внимания. Теперь же, став почти беспомощным, Василий сделался ближе, любезней, нуждался в любви и опеке, иной раз пугался: «Где ты, Машенька?» — и при этом так сжималось сердце от жалости и ещё большей нежности к нему.

Вот и сейчас он показался таким трогательным и милым, что, уронив слезу, княгиня наклонилась над ним и прикоснулась губами к истерзанным векам, к одному и к другому, и даже в мыслях не мелькнуло, что это может быть противно. Затем только, зная, как князь стесняется своих увечий, сдвинула темну со лба на вежды. Василий пробудился:

— Что? Вставать? Утро, Машенька?

— Спи ещё, Васенька, рано. Едва только рассвело.

— А ты почему не спишь? Плохо тебе?

— Хорошо. Только меня мальчик наш разбудил, как брыкнёт со всей силы, я и проснулась. Вот озорник!

— Почему мальчик? Ты же говорила, девочка будет.

— А теперь сдаётся мне — мальчик. Опять мальчик у нас родится, Васенька. Мне и во сне приснилось, как меня мальчик по животу ножкой стукнул. По имени Андрюша.

— Выдумщица ты, — улыбнулся Василий, обнимая Марью. Пробормотал ещё что-то и снова уснул.

— Бедный мой, — тихонько прошептала Марья, осторожно высвободилась из-под его тяжёлой шуйцы, встала и подошла к окну. Подоконники тут были высокие — по самую грудь Марье; положив на подоконник руки — правая ладонь поверх левой кисти, княгиня стала смотреть на Волгу. Вспомнила, что сегодня девятое мая — Никола летний. По Волге плыл кораблик. Вот бы это детушек принесло — Ванечку и Юрочку! Марья перешла от окна к иконам, помолилась, в том числе и Угоднику:

— Моли Бога о нас, святителю-отче Николае, угодниче Божий, епископе Мирликийский, чудотворче и плавателям поборниче, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших, и принеси нам на кораблике деточек наших, рабов Божиих, отроков — Иоанна и Юрья, молю тя!

Шестимесячный утробничек вновь сильно брыкнулся, ворочаясь в Марьином чреве, будто и ему не терпелось поскорее очутиться рядом со своими братьями. Марья даже легонько шлёпнула себя по животу, словно надеялась, что до младенца дойдёт усмирительный смысл шлепка. Не тут-то было — он ещё раз как взыграет! Марье только и оставалось, что весело рассмеяться в ответ на сии шалости.