Державный - [28]

Всё это понимал Дмитрий Юрьевич, видел грех свой и на самом деле мечтал о примирении с Василием, мог для этого не пожалеть богатейших уделов в пользование слепому свергнутому князю. Только бы потом Васильчата в волчат не выросли. А как этого добиться? Лаской? Жестокостью? Видно, и тем, и тем. И награждать, и то и дело по носу щёлкать — знайте, волчата, свою нору и к моей овчарне не суйтесь!

Хорошо было придумано с игрушечной кулевриккой, которую Иван Можайский недавно из Литвы привёз. Хотел Шемяка её своему сыну к какому-нибудь празднику подарить, да Никита подговорил его сунуть кулеврину Ивану Васильчонку. Он мальчишка молодцеватый, не то что Шемякин отпрыск, его кулеврина тронет, а ежели он на неё соблазнится — наш, можно его потихоньку подтаскивать да за жаберки на бережочек! Только бы он из кулеврины Дмитрию Юрьевичу в лицо не стрельнул… Не стрельнёт, нет — хороший у него возраст для приручки, шесть лет мальчику, хуже было бы, когда лет девять-десять.

И он клюнул ведь на приманку, хотя, как утверждает дьяк Фёдор, поначалу и воротил нос, а когда разглядел подарочек, не выдержал, дрогнул, взял. Подцепилась рыбка. И дальше всё шло как по маслу. На званый завтрак Шемяка, как и было замыслено, не пошёл. Гости из Мурома покрутили носами, позубоскалили да и проглотили. Перед обедом им сказали, что, вполне возможно, за обедом с ними великий князь Дмитрий Юрьевич соизволит встретиться. А он опять не явился, и в конце трапезы пьяный боярин Юрий Драница принялся срамить Ивана Можайского за то якобы, что он Василия ослеплял, хотя на самом-то деле — Никита. Вот смех-то! Стали Драницу успокаивать — он в драку. Только вмешательство Ионы спасло от кровопролития. Перед ужином гостям объявили, что теперь уж точно великий князь освободился и воссядет во главе трапезы вечерней. Но во время ужина Сабуров ошарашил их иным решением Дмитрия: за то, что во время обеда вспыхнуло смятение и восстание, он лишает гостей возможности сегодня лицезреть государя. Гости подняли ропот, но, когда он начал стихать, Сабуров объявил о другом повелении Шемяки — отныне именовать епископа Иону высокопреосвященнейшим митрополитом Московским и всея Руси. Княжичам же была преподнесена украшенная золотом укладка, едина на двоих, а в укладке — разнообразные серебряные и золотые бляшки для игры в пристенок. Несмышлёныш Юра аж в ладони захлопал, а Иван мрачен был, но куда денешься, коли уж один подарок принял, принимай и последующие. Мрачно взялся вместе с братом разглядывать бляшки. За ужином вместе с Драницей напился боярин Русалка, оба взялись срамотить Шемяку и его сторонников, и вновь Иона смирял их.

В общем, покуда всё шло хорошо. Одни ерепенились, зато другие — главное же, Иона и княжичи — становились как шёлковые. Дмитрий Юрьевич нарочно пару раз прогуливался под окнами княжеского дворца со своим Ефиопом, которого ему ещё кутяшонком прислал в подарок князь Рязанский. Смущал гостей своим видом, приводил в растерянность, обескураживал. А сегодня утром дьяк Фёдор пришёл к гостям пожелать доброго утра и сказал, что Дмитрий Юрьевич будет на торжественном обеде, посвящённом Иоанну Богослову, наконец-то примет митрополита Иону и детей «бывшего врага, но любимого братовчадя своего, Василья Васильевича», а до того они увидятся с ним на Божественной литургии и станут с ним сопричастниками.

Как было задумано! Вот они все поджав хвосты взирают на то, как Дмитрий Юрьевич во всём своём великокняжеском блеске причащается Святых Тайн из рук приручённого им и уже вовсю послушного митрополита, коего, можно сказать, сам митрополитом и сделал, а потом всех их, пристыженных, усмирённых, одаряет государевыми милостями. Всех, кроме бунтовщиков — Драницы и Русалки. Этих и на торжественный обед велено не пускать.

Что же в итоге получилось? Явившийся к середине литургии Дмитрий, когда начали причащать, двинулся к чаше. Иона причастил монахов своих, затем княжичей — Ивана и Юрия, слугу ихнего, Трифона Порховского, и тут, когда дошла очередь Дмитрия — хотя его-то бы первым положено было сподобить! — Иона вдруг повернулся, отдал потир и лжицу настоятелю Филиппу, а сам молча удалился в алтарь. И, дрожа от гнева, Шемяка из рук дряхлого Филиппа не причастился, а — прости Господи! — как будто отраву принял. Причастие, ожидавшееся стать сладостным, показалось кислее оцта. Что это вступило в Иону? Какая блажь? Даже не облобызав чашу, словно исхлёстанный по щекам, повернулся князь Дмитрий и зашагал прочь из храма.

И вот теперь, пройдя через всю Красную площадь и свернув на Богородскую улицу, сопровождаемый многочисленной свитой, Шемяка старался пересилить в душе свой позор и найти какое-то решение. Он замедлил шаг, давая возможность верному Никите нагнать его.

— Ну что, Никитушка, всех под нож? — спросил он с тоскою.

— Да я хоть сейчас, — пожал плечами Добрынский. Они вошли в дом, поднялись на верхний ярус, в любимую Шемякину светлицу, где стоял заводной немецкий доспет в виде ратника в латах — повернёшь ключиком, он зашевелится, поклон даст и снова выпрямится. Единственный, кто без тайной мысли Дмитрию кланяется, да и то потому только, что ключ у Дмитрия. А достанься ключ от доспета кому другому, Василью, к примеру…