Державный - [238]

На второй год архиепископства к Геннадию подослали душегуба-убийцу, который доселе успел много дел натворить таких, от которых вся округа наполнилась трепетным страхом. То там, то здесь обнаруживались изрезанные, изуродованные трупы с выколотыми глазами, вспоротыми животами. И все — либо молодые женщины, либо девицы, либо отроки от семи до двенадцати лет. Поймали гадину, когда он пытался пробраться в покои Геннадия с двумя кинжалами за пазухой. И не успели его начать с пристрастием допрашивать, едва только показали орудия пытки, как он сам и признался во всём. Звали его Яков Лурья, и был он нелюбимым сыном приезжего веницейского купца Самсона, объявившегося в Новгороде семнадцать лет назад в свите киевского князя Михаила Олельковича вместе с неким жидовином-проповедником Схарией. Полубезумный Лурья сознался, что все эти убитые за последнее время жены, девы и отроки — его рук дело, но кто подослал его убить Геннадия — в этом он никак не хотел открыться, утверждая лишь, что как-то раз услышал проповедь попа Наума, в коей священник именовал Геннадия главным врагом бога Яхве и закона Моисеева. Пытать Лурью так и не стали. Как осатанелого душегуба его вскорости повесили, позволив присутствовать при казни лишь отцам и матерям тех, кого сей выродок загубил. Даже Геннадий не ходил смотреть, как его вешали.

Показания Лурьи заставили пристально присмотреться к иерею Науму, который очень быстро проявился как весьма далёкий от Христовых истин священник, проповедующий одно лишь ветхозаветное старозаконие. Схваченный и допрошенный, он указал на другого еретика — Григория Клоча. Тот, в свою очередь, дал показания на попа Григория Семёновского и его сына, дьяка Самсона. Эти двое назвали попа Герасима и дьяка Гридю. Так и потянулась ниточка, на которую одна за другой нанизывались чёрные бусины новых и новых имён еретиков. И уж каких только не было дикообразных мнений! К примеру, поп Герасим сам себя именовал Ерасимом и даже Ересой, ибо слово «ересь» он переводил с греческого как «особая вера» и считал, что ересь и есть истинная вера. Другой умник, дьяк Никита, учил, что в каждом из нас заключён Бог, а потому когда хочешь молиться, то надобно не к иконе идти, а к зеркалу и, стоя перед зеркалом, читать молитвы и кланяться — собственному отражению. За его «особую веру» дьяка Никиту так и звали — Самухою. Поп Денис и протопоп Гавриил с Михайловской улицы зеркалам не молились и не поклонялись, но вместе с Самухой и прочими еретиками тайно устраивали сожжения икон. Чернец псковского Немчинова монастыря Захар и вовсе проповедовал, что надобно полностью уничтожить все церкви, разрушить их до основанья, ибо молиться следует, аки Христос в пустыне — выходить в одиночестве в чисто поле и открывать душу небесам. Самого Христа он при этом почитал не как Бога, а как учителя, как проповедника истинной веры. Крылошанин Евдоким спорил с чернецом Захаром, утверждая, что всё, мол, правильно — и церкви порушить, и иконы пожечь, и кресты поломать, но молиться в чистом поле надо не в одиночестве, а водя хоровод, как при игре в люли. За то и прозвище у Евдокима было — Люлиш.

Священники Максим и Василий, которые до поры во всём помогали Геннадию, уговаривали его судить еретиков, но мягко.

— Ты же видишь, владыко, они — аки дети малые. Не станешь же ты казнить младенца, егда тот завизжит и не восхощет принять Святое Причастие!

И Геннадий смягчался, слушая их уговоры, покуда не выявилось, что оба этих попа тоже связаны с еретиками, участвовали в сожжении икон, кусали крест и водили в чистом поле хороводы-люли, молясь некоему непонятному богу и после венчаясь с кем попало под ракитовым кустом. Тогда уж перестал рьяный архиепископ смотреть на еретические деяния аки на шалости малых и неразумных детишек, устрожил содержание пойманных еретиков под замком, пуще прежнего взялся ловить новых. Назревал собор Православной Церкви, и, готовясь к нему, Геннадий полностью разоблачил как еретиков двадцать семь человек. Из них почти все были представителями белого духовенства — священники, дьяконы, крылошане, и только один боярин, один монах и один подьячий. Деяния всех разоблачённых были ужасны — многая многих совратили они, заблудших укоренили в грехе, колеблющихся столкнули в пропасть. Одними хороводами и осквернениями икон и крестов не ограничивалось. Отцы поднимали руку на детей, дети — на отцов, ежели те не отказывались от Православия и не соглашались участвовать в ереси, бесчинствовать и молиться по «тетратям» жидовствующего попа Наума.

Нити, которые цепко держал в руках своих Геннадий, вели и в Москву. Многие из еретиков на допросах давали показания против московского протопопа Алексея, попа Дениса, людей из окружения великокняжеской невестки Елены Стефановны и даже на государева любимца Фёдора Курицына, ведавшего всеми посольскими делами. Подозрение против Елены усугубилось, когда пришло известие о смерти Ивана Ивановича Младого. Невольно приходила мысль о том, что если не сама Волошанка, то её люди, погрязшие в жидовской ереси, подстроили убийство доблестного князя-наследника, который наверняка не разделял их мнений. Да и сама Елена могла быть замешана. Случайно ли, что её мать была сестрой того самого Михаила Олельковича, при коем подвизался мерзостный ересеучитель Схария. Ах, вот бы самого Схарию ущучить да всех его присных бесенят-жидинят! Но эти, в отличие от русских дураков, были неуязвимы, нигде нельзя было их изловить. Только долетит весть, что там-то и там-то объявился Хозя Кокос, или Шмойло, или Хануш, только нагрянут туда, а эти змеи скользкие уже успели юркнуть под землю.