Державин - [39]

Поклонник Руссо, Львов избрал себе образцом благородного и незнатного Сен-Пре[36]. И когда отец пятерых красавиц сенатский обер-прокурор Дьяков отказал ему по его бедности в соискании руки дочери Марии, он совсем в духе Руссо решил тайно соединиться с ней браком, вернуть её в родительский дом и добиваться признания своего права на любовь.

– Истинная красота, – вставил Львов, прерывая очередную темпераментную тираду Капниста, – конечно, в чистом источнике природы…

– А великий Ломоносов? – возразил Державин. – Он находил красоту в силе духа, в громогласном парении и высоких словах!

Львов в споре не щадил никого:

– Конечно, Ломоносов – богатырь. Трудности он пересиливал дарованием сверхъестественным. Но знаете ли, какие увечья нанёс он родному языку!

– Он указал широкую дорогу нашей словесности! – отрывисто возразил Державин.

Большие серые глаза Львова вспыхнули насмешкой:

– Дорогу высокопарности! Нет, в изящной словесности превыше всего естественность и простота.

Державин в душе был уже во многом согласен с Львовым. Сохраняя прежнее, благоговейное отношение к поэзии Ломоносова, он чувствовал, однако, как устарело витийство торжественных од. Давно уже испытывал поэт безотчётную потребность быть верным истине и природе. А познакомившись с теорией французского философа и эстетика Шарля Батте, который главным требованием искусства называл подражание «изящной природе», и главною целью – «нравиться» и одновременно «поучать», он окончательно решил, что непременное следование строгим риторическим правилам и украшениям, господствующим в русской поэзии, сковывает и обезжиливает его стихи.

Слуга внёс шандал с зажжёнными свечами – быстро надвигался долгий питербурхский осенний вечер.

– Друже, Гаврила! – Капнист снова забегал по кабинету. – На Парнасе талант твой далеко переваживает наши. Но ему не хватает толь небогатого – шлифовки, отделки, замены поодиноких слов. Мы с Иваном Ивановичем Хемницером, ежели ты не против, чуть прошлись по сиим стихам. А советами та увагами помог нам чудо Львов…

– Васенька! – с полной искренностию сказал Державин. – Чем, кроме горячей благодарности, могу ответить я тебе и друзьям моим?

– Пустяшные поправки, – продолжал Капнист, подсаживаясь ближе к свету, – но как заиграло самоцветное твоё слово! Вот послухай…

– Сыми-ка, Вася, нагар со свечи, – бросил ему Хемницер.

– Да возьми съёмцы с каминной подставки, – подсказал хозяин.

Капнист сощикнул свечу, другую. Пламя ярче осветило друзей: смуглого, с продолговатым окладом лица Хвостова, большелобого, в светлых кудрях Львова, подвижного, живоглазого Капниста. Лишь Хемницер оставался в тени.

С чёткой скандовкой Капнист начал читать:

Когда то правда, человек,

Что цепь печалей весь твой век:

Почто ж нам веком долгом льститься?

На то ль, чтоб плакать и крушиться

И, меря жизнь свою тоской,

Не знать отрады никакой?..

Младенец лишь родится в свет,

Увы, увы! он вопиет.

Уж чувствует своё он горе;

Низвержен в треволненно море,

Волной несётся чрез волну,

Песчинка, в вечну глубину.

Се нашей жизни образец!

Се наших всех сует венец!

Что жизнь? – Жизнь смерти тленно семя.

Что жить? – Жить – миг летяща время

Едва почувствовать, познать,

Познать ничтожество – страдать…

Так ли уж могуч разум человека, приносящий ему разочарование неверия? Надо ли испытывать судьбу, подвергая всё сомнению? И где же выход?

Над безднами горящих тел,

Которых луч не долетел.

До нас ещё с начала мира,

Отколь, среди зыбей эфира,

Всех звёзд, всех лун, всех солнцев вид,

Как злачный червь, во тьме блестит, –

Там внемлет насекомым бог.

Достиг мой вопль в его чертог,

Я зрю; Избранна прежде века

Грядёт покоить человека;

Надежды ветвь в руке у ней;

Ты, Вера? – мир души моей!..

Капнист умолк, но слушатели зачарованно молчали. Какие копившиеся силы вдруг вырвались наружу! Откуда в этом добродушном, малообразованном чиновнике, бывшем гвардейском офицере, этот напор, этот накал мысли! Капнист первый очнулся.

Львов тихо сказал:

– Гаврила Романович! Верно, что Ломоносов по широте гения и образованности превосходит вас, но силою поэтического дара вы, ей-ей, выше! Вы первый поэт на Парнасе российском.

Державин смутился. Видя это, Хвостов подал знак, и слуга тотчас появился и расставил на столике изящный фарфоровый виноградовский сервиз – налепные цветы и гирлянды на белых чашечках, сахарнице, сухарнице; медный, пышащий жаром турецкий кофейник.

Хозяин разлил кофий и провозгласил нарочито дурашливым голосом:

– И я, и я хочу оставить след на Парнасе! Зацепиться хоть краешком! И вот он, мой скромный букетец цветов парнасских, –

Хочу к бессмертью приютиться,

Нанять у славы уголок;

Сквозь кучу рифмачей пробиться,

Связать из мыслей узелок…

Друзья уже не раз слышали шуточную оду «К бессмертию» и одобряли её. Но Хвостов на сей раз недолго занимал их своим детищем. Едва кофий был выпит, он предложил:

– Едемте, братцы, к князю Александру Ивановичу Мещёрскому! Запамятовали? Он нынче ожидает нас!..

– Нет, не могу… – ещё не остыв от смущения, Державин скрёб ногтем налепную розочку на чашке. – Екатерину Яковлевну огорчать не смею… Года не прошло, как поженились – и холостяцкие пирушки. Негоже…