Держава (том второй) - [5]

Но в глазах её абсолютно не было гнева, а была любовь и какое–то, непонятное ещё Акиму отражение нежности, ласки и счастья.

— Не страсти ради, а дабы согреться, — глупо пошутил он, испортив даме настроение и удалив из глаз выражение ласки.

— Сударь, неужели вами двигало лишь чувство холода, а не иное высокое чувство.

— Натали.., — замолчал на секунду Аким, — любуясь устремлёнными на него жёлтыми глазами, — я люблю тебя…

Глаза её распахнулись, губы задрожали, она что–то прошептала в растерянности, и отвернула зарумянившееся лицо.

— Да! У меня нет цветов. И сейчас не май, а зима. По понятием поэтов, не время любви. И стою перед тобой на коньках и в дурацкой шапке… Но я люблю тебя… Натали… И буду любить всю жизнь, — шагнул к ней и властно уже, приподняв пальцем мешавшую вуалетку, нежно поцеловал её в губы, а затем в солёные от слёз глаза.

Растерявшаяся и потрясённая Натали даже и не думала сопротивляться этому распоясавшемуся нахалу.

К тому же, никогда за свою жизнь, она не была так счастлива…

На вечер они запланировали поход в театр. Кучер Ванятка довёз молодых людей до Михайловской площади, и долго с недоумением наблюдал, как его барин, походкой подвернувшей лапы утки, ковыляет ко входу в Михайловский императорский театр.

Цветущая от счастья Натали, бережно придерживая хромого кавалера, шептала ему ободряющие слова.

— О-о, сударыня, ежели бы вы только знали, как ужасно ломят икры ног после коньков, то вы меня непременно бы поцеловали, — стонал кавалер, почему–то радуя этим даму. — Но ради любви я согласен вечно терпеть эти муки. Ангелы говорят, что это райское чувство. Дьяволы — что адские муки. А люди называют любовью, — театрально провещал Аким, чем ещё раз потряс Натали.

Но из–за духа женской противоречивости и дабы скрыть свою растерянность и счастье, поинтересовалась:

— Сударь, и часто вы беседуете с ангелами?

— Сейчас постоянно!

Усадив её, благо, их места находились с краю, сам встал позади и сделал вид, что толкает кресло по льду.

— Хорошо, что за нами места пока не заняты, — рассмеялась Натали. — Ну что ж, сударь, поехали к другому берегу, — веселилась она, стараясь всё–таки соблюдать светские приличия и явно не показывать, что безумно счастлива, а то светские дамы осудят.

— Ну уж нет, сударыня, — плюхнулся он рядом. — Одет не по форме, — указал на гвардейский мундир, — да и коньки в гардеробе оставил.

— Где-е?! — поинтересовалась Натали, с трудом сдерживая смех.

В театре давали французскую драму, а Натали хотелось не страдать и плакать, а радоваться и смеяться. Хотелось не слёз, а счастья.

Аким, наблюдая за страданиями героев, почувствовал облегчение в икрах ног.

«Человеку становится легче, ежели другому хуже», — пришёл он к парадоксальному выводу, когда главному герою, под бравурные звуки музыки, палач торжественно отрубил голову.

На следующий день, радостно взваливший на себя обязанности палача полковник Ряснянский, пригласив подпоручика в портретный зал, усиленно обдирал с него остатки плюмажа.

Рубанов, дабы не принимать нарекания близко к влюблённому сердцу, глядел сквозь Ряснянского на портреты бывших командиров Павловского полка.

Напротив него висел портрет генерал–майора фон Рейтерна, командовавшего полком с 1844 по 1851 год. Магнус Магнусович сурово взирал на подпоручика и хмурил брови. Соседний с ним генерал–майор Моллер Фёдор Фёдорович, руководивший бравыми павловцами с 1835 по 1844 год, и вовсе обличительно качал головой.

— Да куда вы смотрите, господин подпоручик? — обернулся Ряснянский, но никого за спиной не обнаружил. — У вас такое лицо, словно призрак увидели. Не–е–т, на вашем примере следует почистить плюмажи и другим офицерам, — выглянул из портретного зала, сфокусировав внимание на подпоручиках Зерендорфе, Буданове и Гороховодатсковском, а так же на поручиках 13-ой и 14-ой рот Яковлеве и Алёшке Алексееве. — Хорошо! Вы–то мне и нужны. Господа, прошу в портретный зал, — широко, по–швейцарски, распахнул дверь.

— Никс, не иначе про вчерашнее узнал, — входя в зал, зашептал другу Яковлев. — Мы ведь поехали на Большую Морскую в «Кюба», а попали в «Вену», что на Малой Морской.

— Яша, думаю, возчик был пьян и завёз не туда.., а нам теперь отвечай, почему оказались среди завсегдатаев ресторана: журналистов, актёров и адвокатов, — похмельно вздохнул Алексеев.

К их радости, про «Вену», под завязку набитую журналистами, актёрами, адвокатами и другой штатской сволочью, Ряснянский пока не знал. Поглядев на вошедших, он сразу же принялся за развитие правильных взглядов у подчинённых.

— Рассаживайтесь, господа, на диване и креслах, а вы, подпоручик Гороховодатсковский, смир–р–но! Равнение на меня! — вызвал улыбки собравшихся. — Как вы воспитываете своего подведомственного?

— В духе любви к полку, — растерялся Амвросий Дормидонтович.

— Любви к полку-у, — с лошадиной долей сарказма произнёс полковник. — Ваш подведомственный занимается тем, что, нацепив коньки, перевозит в кресле через Неву дам.

Аким покраснел и стал внимательно разглядывать портрет генерала Бистрома, командовавшего полком с 1815 по 1825 год. «Это большая польза, — подумал он. — Я лучше узнаю историю полка и его командиров. Магнус–то вон как рассвирепел, — перевёл взгляд на фон Рейтерна. — Почище Ряснянского плюмаж бы надрал».