Держава (том второй) - [2]

Вся без исключения компания с уважением воззрилась на бледную немощь с прекрасно поставленным оперным голосом.

Но вот и тяжело дышащая собачонка осталась позади. Промелькнул красный кирпичный дом с прозрачными сосульками, свисающими с покрытой снегом крыши… И вокруг раскинулась безбрежная снежная равнина с далёкой рощей и уходящим за горизонт блеклым солнышком.

Наступило время сокровенного перехода дня в ночь… И вокруг безмолвие, нарушаемое лишь звоном бубенцов да стуком копыт.

Уставшие лошади пошли шагом, а сидевшие в санях люди, покинув город, поначалу не решались нарушить метафизическую тишину природы грубым звуком слов.

Так и ехали в тишине, думая и мечтая каждый о своём.

Монументальный извозчик тоже задумался и, предоставленные сами себе задумчивые лошади, сбились с дороги и встали, плотно застряв в сугробе.

Это почему–то всех, кроме возца, ужасно обрадовало. Что может быть романтичнее незапланированного приключения? А вокруг оснеженный, затихший лес и превратившаяся в тропу дорога. По этой тропе и пошли друг за другом, углубляясь в чащу и любуюсь заиндевевшими деревьями.

Прелесть тишины, как водится, нарушил Дубасов. Через пушистый снег пробрался к ёлке, подлез под неё и, зарычав медведем, обрушил на окружающих целый снегопад.

Дамы, согласно отработанному веками ритуалу, дико завизжали, затем засмеялись, отряхивая одежду, а виновник переполоха пострадал больше всех, по самую шею уйдя в рукотворный сугроб.

Уже в темноте побрели обратно.

Возчик успел вывести лошадей на дорогу и, сидя на облучке, ожидал загулявшую компанию.

Отдохнувшие лошади бодро пошли рысью. А вокруг волшебство зимней русской ночи… И лишь напоминают о близкой цивилизации мелькающие вдоль дороги телеграфные столбы. И безмолвие… Затерянной в глубине гиперборейской страны, равнины и горстки людей на ней.

Аким, сняв перчатку, накрыл ладонь Натали своей ладонью. Рука её была холодна, а муфта лежала на коленях.

— Натали, у тебя ледяная ладонь, — сжал её руку и к своему удивлению почувствовал исходящий от ледяной ладони жар, который тут же передался ему.

Он глянул на девушку и увидел две таинственные луны в её глазах.

— Натали, у тебя лунные глаза…

Задумавшись, она не ответила. Её ледяная рука пылала, передавая тепло Акиму.

А в лицо летел снег… и звёзды… и рядом лунные глаза… и зимняя ночь… и звон бубенцов… и тепло девичьей ладони… От которой у Акима пылали щёки и кружилась голова.

«Может это от быстрой езды? — думал он, точно зная, что тепло и дрожь, и счастье исходят от сидящей рядом Натали. — Неужели я её люблю?»

На миг показалось, что зима обернулась весной, и это не снег, а зацвели яблони… И он даже уловил их душистый запах.

А тройка ворвалась уже в пригород. Вновь промелькнул бесцветный в темноте кирпичный дом, с серебрившейся в лунном свете крышей со свисающими сосульками. Добродушный снеговик с ведром на голове плавно проплыл мимо них и растаял в темноте. Улица была бела и пустынна. Дети и пушистая оперная прима, дрыхли без задних ног.

Кучер остановил взмыленных лошадей на набережной Мойки у ресторана «Донон».

— Приехали. Вот и «Долдон», — внёс светлую струю веселья в сумрак ночи Дубасов.

— Не «Долдон», а «Додон», — поправил его подполковник.

— Сам ты долдон, — съязвил Зерендорф.

— А ведь я уже офицер, и запросто могу защитить свою честь на дуэли, — расплатился с Гераклом в извозчичьей форме Дубасов. — И вообще, какая разница: «Додон», «Долдон» или «Гвидон»… Главное, что забегаловка первоклассная, — остановился перед массивной дубовой дверью, которую тут же распахнул швейцар.

— Это наших часовых не дозовёшься, особенно твоего… как его…

— Моего денщика Петьку Ефимова, — жизнеутверждающе хохотнул на всю улицу подпоручик 145‑го пехотного, разбудив в ближайших двух кварталах всех военных старичков–пенсионеров.

Вымуштрованный, в отличие от Петьки Ефимова, швейцар в новенькой ливрее, с благообразной рожей, украшенной ухоженными пушкинскими бакенбардами, с почтением раскланялся с каждым посетителем.

Царственным взмахом руки передал компанию служителю с умильным выражением лица, сообщавшим клиенту, что его–то с нетерпением и ждал всю жизнь. Аккуратно шагая по мягкому ковру, тот довёл их до гардероба и передал на руки десятку ухажёристых гардеробщиков, накинувшихся на пришедших, и отнявших кто шапку, кто шубку, кто шинель. Всё это с ужимками, улыбками до ушей и поклонами.

Затем, словно по мановению волшебной палочки или какого–то тайного сигнала, на пороге возник величественный метрдотель, с расчёсанной надвое бородой и внушительным животом, который безуспешно маскировал смокингом, и провёл их в зал.

— Господа, — гудел метрдотель, — располагайтесь, где вам будет удобно. Хотите, поближе к сцене, если не будет мешать разговорам музыка, хотите — подальше от неё.

Место, как самая опытная и практичная из женщин, выбрала Зинаида Александровна. Разумеется, подальше от сцены.

— Нам два стола, пожалуйста, составьте, — распорядилась она.

Выпрыгнувшие, будто из кармана метрдотеля четыре официанта в великолепно пригнанных фраках и белых перчатках, шустро сдвинули два стола, накрыли чистой скатертью и мгновенно принесли дополнительную сервировку и лёгкую закуску.