Держаться за землю - [66]

Прижимаясь к Полинке под жарким, глухим одеялом, Толик все же не мог от нее отогреться и ее отогреть, все равно чуял льющийся, прибывающий холод, подбиравшийся к сердцу сквозь тонкие ребра. Пока отец с ними, они укрыты за его спиной от этого прожорливого холода, от фашистов-бандеровцев, от возможности смерти. Есть, конечно, и мать, и бабаня, только этого мало, как у дома не может быть трех прочных стен, а должна быть четвертая, и тогда это крепость. Мать и так уж сама не своя, ей самой без отца станет холодно, в одиночку их с Полькой потянет — так про всех матерей-одиночек говорили болтливые бабы: что безмужние матери тянут своих становящихся все тяжелее детей, — и ему представлялась усталая женщина в сером платке, сквозь метель волокущая санки с ребенком или, может, с двумя или даже тремя — это уж как кому повезло. Мать, конечно, не бросить кормить их, одевать и обстирывать, но зато ей самой будет не отогреться, потому что вот это тепло может дать лишь отец. Когда отец орудовал закаточным ключом, накинутым на банку с огурцами, еще травянисто-зелеными, пупырчатыми и колючими, зали́тыми горячим дымящимся рассолом вместе с зубчиками чеснока и укропными зонтиками, казалось, что он заводит их жизнь, как часы.

Толик твердо решил, что при первой возможности спросит отца: «Это правда, что ты от нас скоро уйдешь?» — и вопьется в него снизу вверх посуровевшими, готовыми наполниться презрением и непрощением глазами, неотступно, по-взрослому требуя правды и не умея выразить дрожащей где-то в животе надежды, которая таится за его словами: «Ты дурак?»

Но всего через несколько дней облегченно, бесстрашно спросил о другом… И с тех пор каждый день взбудораженно спрашивал: «А теперь тебя в армию призовут или нет? Ты пойдешь на войну?» Если жаркий, прерывистый шепот Полинки о какой-то колдунье, опоившей отца черным зельем, поразил его так, что аж сердце замерзло в груди, то слухи о возможном нападении фашистов опалили его жадной радостью и успокоили: уж теперь-то отцу будет некогда жить по-дурацки, уж теперь-то ему не до той подколодной змеи.

Сам-то Толик уже ни о чем не мог думать, кроме как о возможной войне. Грохочущие факельные шествия, фашисты-«правосеки», безлицые в своих жовто-блакитных респираторах, в спецназовских масках с прорезанными, как будто прожженными бешеным взглядом глазницами, косматое многоголовое чудовище, ревущее «Смерть ворогам!» и поджигающее здания, людей своим раскаленным дыханием, — вся эта огненно клокочущая жуть еще оставалась запаянной в плоскую телевизионную колбу, а они, пацаны, уже спорили, у кого больше танков — у наших или у Украины.

А потом на Изотовке появились солдаты. Ополченцы республики. Наши. В спецназовских комбинезонах, в высоких ботинках, в брезентовых тактических жилетах и, главное, с блестящим вороненым, знакомым и невиданным оружием — большими и складными автоматами Калашникова с изогнутыми, как слоновьи бивни, магазинами, короткими и длинными винтовками с привинченным оптическим прицелом и даже тяжеленными ручными пулеметами с дырявыми для облегчения прикладами, складными сошками и подвесными патронными коробками.

Они, пацаны, и раньше видели живых, настоящих военных — по Блюхера солдат гоняли в баню, — со смуглыми брусками хозяйственного мыла, со свежими рубахами, портянками, кальсонами, напиханными в штемпелеванные наволочки, и никакого трепета и даже особого почтения те мирные солдаты не внушали, обритые под ноль, ушастые, нескладные, с ребяческими щипанными челками и пухлыми губами.

К таким солдатам можно было подступиться, и они, пацаны, каждый раз семенили за их безоружной колонной и, заглядывая снизу вверх в невеселые лица бойцов, заклинали, вымогали, выклянчивали: «Эй, солдат! Дай патрон! Ну, солдат! Дай патрон! Ну чего тебе стоит?!» И один из солдат вдруг засовывал руку в карман и опускал, ссыпал, как семечки, в твою подставленную горсть с полдюжины черных, как будто игрушечных пулек — давно уж никого не восхищавших обыденных строительных патронов с защипнутыми, словно тесто над начинкой, железными верхушками, покрашенными в желтый или красный цвет. Но однажды в единственный, небывало счастливый для кого-то из них, пацанов, банно-прачечный день — золотым самородком, намытым в солдатском ручье, — в чью-то руку ложился всамделишный автоматный патрон! Обжигавший ладонь, золотой, медно-красный или желто-зеленый, с острой пулей, как будто бы маленькой смертоносной ракетой, мертво втиснутой в дивно красивую бутыльча-тую гильзу, клейменную по ободку загадочными цифрами, с острой пулей, которая вылетать должна из настоящего, дымящегося синими пороховым угаром «калаша»!

Но теперь это были совершенно другие солдаты. Во-первых, с оружием. Во-вторых, половина — со знакомыми лицами чьих-то отцов, старших братьев, соседей, много раз уже виданных, еще вчера одетых в затрапезную гражданскую одежду мужиков. И знакомые лица были мягко-разглаженными, обыденно-спокойными, скучающими даже, почти как у солдат, идущих в баню, но связанность с оружием и невозможность выпустить его из рук уже наложили на них отпечаток особой значительности и сделали их неприступными. Приставать к ним с таким пустяком, как патрон, было просто немыслимо. Смотрели на тебя почти в упор, но казалось, откуда-то издалека. И то, что среди этих меченных какой-то тайной хмуростью бойцов попадались знакомые лица, обыкновенные проходчики и грозы, которые еще вчера работали с отцом: огромный Шамрыло, цыганистый Лихо, веселые братья Колесники, — не делало их ближе и понятнее. И поэтому только лупились на них — об учебе и думать забыли, хотя в школу рвались, как еще никогда, потому что как раз по дороге туда и обратно можно было столкнуться с боевым патрулем или даже увидеть вереницу солдат, выдвигающихся на окраину города.