Дерьмо - [13]

Я смотрю на него и презрительно усмехаюсь.

— Богемный поэт? Ты хоть знаешь, что это означает? Лично для меня он шваль.

— Ну, вообще-то он опубликовал поэтический сборник, который получил награду Художественного Совета.

— В этом вся суть тех, кого называют богемой. Хочешь услышать определение? Богемный поэт — это непросыхающий алкоголик, рвань, мудак, которому удалось убедить богатых придурков в том, что он интеллектуал. А на самом деле — шваль! И живет в ночлежке. Можешь называть его какими хочешь словами, но для меня он — шваль!

Смотрю на порхающих вокруг этого вонючего чучела в лохмотьях пташек и чувствую, что ненавижу его еще больше.

— Ну, не знаю… возможно, если бы он жил в Париже, на Левом Берегу[4] или где-то в таком же месте, то его причисляли бы к богеме не только у нас, — бормочет Блейдси и, сняв очки, начинает протирать стекла салфеткой.

Один глаз у него видит хуже другого, а потому и одна линза куда толще.

— Ебаные лягушатники, да что они понимают? Шваль везде шваль. — Я показываю пальцем на старпера в лохмотьях. — Ты называешь это искусством? Я его слышал. Придурок мямлил что-то, нес какой-то бред, а его и слушать никто не хотел. И что, по-твоему, теперь это называется искусством? Или возьми того недоумка, который пишет, как он сам и его дружки принимали наркоту. Конечно, теперь он уже не колется, он живет на юге этой долбаной Франции или в другом подходящем месте и втюхивает пидерам-либералам свою блевотину. Мы, мол, настоящие художники. Хуёжники, а не художники! — кричу я, глядя на мудака в джинсах и сгрудившихся вокруг него педиков.

Блейдси начинает нервничать.

— Эй, Брюс, может… может, пойдем куда-нибудь еще, а?

— Все, намек понял. Здесь воняет, как на помойке, — бросаю я, глядя на студента с негритосскими кудряшками и в тряпье, которое так любит напяливать богатенькая белая шпана. — Пойдем ко мне.

Мы оба едва держимся на ногах.

— А твоя жена не будет против?

— Нет, она сейчас у своей матери в Авиморе. Старушка не очень хорошо себя чувствует. Что-то с сердцем.

— О Боже… — Блейдси сочувственно смотрит на меня.

При этом он становится похожим на собачонку из мультфильма… как ее там… Друпи, да, Друпи.

— Сама виновата, старая корова, — объясняю я. — Ты бы посмотрел, что они жрут. Масло, конфеты, шоколад… Да еще все жарят…

— Понимаю… понимаю… — говорит Блейдси, и по его тону ясно, что ни хрена он не понимает.

Как нос ни крути, а лучший психолог — это полицейский. Думаю о ее матери. Надо отдать старухе должное: жратвы у нее всегда хватало. А не хватало хорошего порева. Да, вот в чем проблема: никто ее толком не драл с тех самых пор, как откинулся ее старик. Для хорошей циркуляции крови нет лучше средства. Неудивительно, что у нее случилась закупорка сосуда. Кто ж виноват, что она была такая фригидная. Я сколько раз предупреждал Кэрол, что ее ждет то же самое, если она не добавит огоньку на постельном фронте.

Допиваем пиво и выходим. Я торможу тачку, мы садимся и отправляемся ко мне. Все в снегу, так что работы у недоумков из дорожной службы выше крыши. Мы, ребята из криминального отдела, всегда смотрим на них свысока, как на отстой. Таксист что-то лопочет, ошибочно полагая, что болтовней заслужит чаевые. Как бы не так! Только полный придурок даст эдинбургскому таксисту на чай. Извини, браток, но правила везде одни и те же. Прежде чем выйти, я высыпаю мелочь ему на ладонь и начинаю отсчитывать ровно столько, сколько надо. Мудак неодобрительно кривит губы.

— Эй, Блейдси, найдешь два пенса? Две по два или четыре по одному. Это все, что мне надо.

— Здесь пять, — говорит Блейдси. Беру у него пятак, кладу водиле на ладонь и забираю один пенни. — Ну вот, теперь порядок, — бодро сообщаю я. — Три фунта шестьдесят пенсов.

— Большое спасибо.

— Не за что. Это вам большое спасибо.

Я ухмыляюсь. Таксист высыпает деньги в карман и отваливает. Я открываю калитку.

— Ты ничего не дал ему сверху? — спрашивает Блейдси.

— Я бы не дал ему и дерьма из-под ног.

— В Ложе есть парни-таксисты…

— Я это прекрасно знаю, брат Блейдси. Но если я и знаю кого-то из ихней шушеры, это еще не значит, что я им обязан. Правила везде одинаковы. Чаевые? Я не даю на чай таксистам. С какой стати? Пошли они…

В кухне я наливаю себе добрую порцию двенадцатилетнего «Шивас Ригал», а Блейдси лью из пластмассовой бутылки «Теско». Виски наш национальный напиток, так что разницы ему, англичанину, все рано не понять, к тому же он и так нализался. Я мог бы нассать в стакан — он бы и не поперхнулся.

Через некоторое время на лице Блейдси появляется грустное выражение.

— Тебе так повезло с женой, — жалобно тявкает он, — она у тебя такая понимающая.

Похоже, парень готов перейти к своим отношениям с тем куском мяса, на котором он женился в прошлом году. Ее зовут Банти. Он ее боготворит, эту корову: Банти то, Банти сё. Она же, конечно, воспринимает моего приятеля Клиффорда Блейдса как последнее дерьмо. По своему опыту знаю, что если женщина так относится к мужу, значит, ей нужен хороший ёбарь. Похоже, Блейдси в этом слабоват. Правила везде одинаковые.

— Это вопрос ценностей, — говорю я. — Ну… вроде того, чего ты хочешь от жизни. Имей в виду, я тут устрою хорошую уборочку перед ее возвращением. Сейчас здесь просто помойка.