Дерись или беги - [50]

Тогда Цеце снова сняла очки и снова присела к телевизору. «Надо что-то делать, надо срочно что-то предпринимать», — опять терзала себя Цеце. И тут она вспомнила про свою лучшую подругу Таню. А почему бы не взять и не наведаться к ней в гости? Просто прийти и широконько так улыбнуться, принести в ее дом праздник. «А для чего же еще друзья? — размышляла Цеце. — Чтобы быть маятниками. А если еще по пути коньячком угостят…» Довольная собой, Цеце скоро умылась и подкрасила губы, надела широкое декольте и уже собралась выходить, как вдруг ее посетила мысль: а что, если у Тани уже гости, наверняка все съели, чем же тогда они смогут заняться? И мысль тут же ее отпустила: нет, она всегда что-нибудь сообразит. «У нее, наверное, безотходное производство», — подумала Цеце, и от этой мысли ей даже повеселело.

Дорога на Танину дачу была выстлана сугубо благими намерениями. Субботним весенним утром тут прогуливалась малышня, дети катались на льдинах и строили запруды, играли в «Титаник», изображая тонущих пассажиров и громко выкрикивая: «Джек, комбак!», падали на спину и «отходили в мир иной». Эта цепочка повторялась у них каждые несколько минут, и чем дальше, тем лучше у них получалось разыгрывать смерть.

Субботним весенним утром на улице было тихо. Капель, похрустывание сырого снега и крошечные цветки мать-и-мачехи на проталинах, где под землей пряталась теплотрасса. Вся эта дорога до Таниной дачи всегда почему-то казалась тоскливой. Наверное, потому, что она пролегала мимо чужих участков, откуда вечно попахивало шашлыком и похмельем, чьей-то кипящей жизнью и даже баней. Да еще эти лужайки, небо, которое не пачкается даже осенью. Здесь они с Борей проводили все выходные, Боря привязывал к тополю колесо и мог часами катать ее на бешеной скорости. А еще этот цыганский поселок и их печальные песни. Цыгане всегда, сколько Цеце себя помнила, ездили на том же автобусе. Они все время куда-то спешили. Садились всегда на Чапайке и из хвойных лесов ехали в самый центр города. В отличие от других жителей, они не стеснялись тереться о людей в переполненном салоне и не брезговали общим воздухом, будь то перегар или гнилость. И, конечно, на черный цыганский взгляд, запихнув кошелек под бюст, они не лепили в кармане фигу.

Сегодня Цеце повезло, и был выходной, к тому же была весна. Тане не так везло, и она попадала сюда ежедневно и чаще — с утра. Когда все лица в автобусе были одинаковыми. Старухи забивались в углы и зябли, еле-еле читали книжки. На каждом абзаце они засыпали, просыпались и в пятый раз перечитывали абзац как в первый. На колдобинах книга падала с колен, кидалась в талую грязь и пачкалась. Впитывала черноту и повторяла орнамент пола. Куда страшнее были лица молодых: беспробудная тревога оставалась на них до самого обеда, и казалось, ни о чем хорошем эти люди уже не думают. Да, вряд ли они могли думать о Боге, когда чужой локоть был вогнан в самую их селезенку, когда чужой грим терся о новый бурнус, когда чужая стариковская сетка норовила порвать дорогой капрон. Вряд ли Боженька мог ехать с ними в тот момент, когда все в жизни хочется пережечь, бежать на Фиджи и сонливо облизывать соль. Жрать соль и фигу в кармане разжать.

К лобовому стеклу липло солнце, от мокрых колес хрустела земля. Автобус миновал кряж, где седьмую весну строилась церковь. Гнилые стропила гнулись, балки скрипели от ветра, сверху, покрытый мхом, слезоточил ржавчину купол. Внезапный рывок отодрал руки от поручней и швырнул пассажиров наземь. Громоздкие окна выбросились из рамы и звучно хрустнули, они разбились в воздухе, ударились о пол и рассеялись. Кусочки запотевали и подрагивали, красиво блестели на холоде и отливали утренним светом. «Простите, — объявил водитель, — это был столб». Цеце вылетела из автобуса, быстренько осмотрела широкое декольте, затем руки и ноги и, спокойная и целая, выпрыгнула на дорогу, чтобы поймать машину.

На примере Цеце Таня знала, что если она поможет другу в беде, друг непременно потом вспомнит о ней, когда опять попадет в беду. И тем не менее она продолжала встречать ее у себя на даче, кормить, поить и давать деньги в долг. Выслушивать рассказы о Боре и о том, что Цеце обязательно еще хоть разочек родит. И не от Бори. В своих мечтах Цеце гуляла с колясочкой по аллейкам, пальтишко ее вздувалось и приподнималось от сочного ветра. В мечтах она была хороша собой и свежа, несмотря на свои сорок, несмотря на младенца в коляске, который почему-то фигурировал только как младенец в коляске. «А потом, — говорила Цеце, — подъедет ко мне белый автомобильчик, выйдет из него что-нибудь похожее на Аль Пачино, усадит меня на переднее сиденье и увезет далеко-далеко». — «Цецегова, — говорила Таня, — опомнись! Какой Аль Пачино, какой, к черту, автомобильчик?! Кто на тебя, с коляской сорокалетнюю дуру, смотреть станет?» Таня всегда любила проговаривать людям очевидное, хотя на Цеце и это не действовало. И тогда Таня просто улыбалась ей, поила чаем, кормила и давала в долг.

Своего первого и на тот момент единственного в жизни мужчину Цеце лобызала будто ребенка. Пряно любила шептать ему просьбы на ухо, после чего он тут же подскакивал и куда-то бежал. Она сама наряжала его в рубашки, но только первое время. Повязывала ему нарядные галстуки на толстую шею, давила прыщички на спине, а он, как избалованное дитятко, постанывал и кряхтел, отгонял ее от себя, а потом тут же шел извиняться. И длился бы этот их бессмысленно-радостный быт еще не один десяток лет, если бы Цеце не начала внезапно взрослеть. Она перестала быть улыбчивой и спокойной, любила теперь всплакнуть и обидеться, рассердиться и даже ударить маленьким кулачком Борю в самое сердце. Но всё это лишь для того, чтобы муж снова принес ей тортик и снова повез прогуляться. Тетя Галя, наблюдая за дочерью и ее внегенными повадками, с горечью думала о том, каким сильным ребенком росла эта девочка, каким хрупким и в то же время уверенным, и что сейчас с ней сотворил Боря. Разбаловал, испортил и размягчил.