Дерись или беги - [18]

— Что? Что?

— Сумку забрали.

— Встаньте.

— Я… я не москвичка, а там всё…

— Ну, встань, девочка…

Они прошли два квартала молча, миновали Сонин цех, пахнущие краской типографии и подошли к вокзалу.

— Давай тут переночуем, сейчас уже поздно в метро идти. А ты где живешь?

— Я… я у бабушкиной знакомой комнату снимаю.

— Что ж ты ночью на остановке делала?

— С работы ехала, обычно не так поздно заканчиваем, просто сегодня…

— Ну, и как теперь дальше?

— Теперь надо документы восстановить, через две недели у меня зарплата, крутиться буду…

— Ты откуда?

— Я из Челябинска.

— Правда?!

— Ну да.

— Крутиться, говоришь?

— Да. Я домой не вернусь, мне незачем.

— Мне тоже. Я тоже не москвичка. Дома, правда, муж остался… Он с девкой молоденькой, твоего примерно возраста, живет. Соседская дочка. Я раньше его кормила…

— Вы?

— Да, а кто ж еще, не идиотка же эта его. Она не работает, а он инвалид второй группы… В Москву уехала…

— А зачем?

— Я сегодня в мавзолее побывала впервые… мне там плохо так вдруг стало, села на скамейку, сидела, смотрела на людей: Ленин, с отклеивающейся бороденкой, продает матрешек. Стоит, зевает. Разбирает туда-сюда матрешек, вытаскивает из толстух малюток. Смотрю, обронил одну, мелкую совсем, и не заметил даже. Все мимо идут и ведь замечают же, но ни один не сказал…

— Смешно, Ленин. С отклеивающейся бороденкой! Знал бы он, вождь мирового пролетариата…

— Ага, «любые жестокие действия морально оправданы, если они направлены на освобождение пролетариата от эксплуатации и способствуют победе пролетарской революции…».

— Ничего себе, так наизусть! Мне бабушка тоже эта, у которой на квартире живу, часто его цитирует: «Не существует общечеловеческой морали, а есть только классовая мораль…» А кто мимо него проходил, иностранцы?

Соня посмотрела на занятые сиденья вокруг, одернула платье и решительно встала.

— Слушай, ты подожди меня минут пятнадцать, я сейчас приду.

По мраморному полу Сонечка отбила несколько сотен быстрых шагов и через десять минут уже снова сидела рядом с «одержимой». В одной руке она держала сползшее с ее плеча красное кашне, а в другой — шестичасовой билет на поезд и малютку матрешку. Она знала, что новая жизнь достается ей даром и что не надо платить за нее дорого великим, будущим подвигом…

Оттепель

Она всегда щурилась, когда смотрелась в зеркало. Может, оттого, что отражение не совпадало с ее представлениями о себе, а может, таким образом у нее получалось точнее оценить человека напротив. Лидия Александровна крутилась перед зеркалом. Она никогда не мучилась от старческих недугов, приседала по утрам и пила только кофейный напиток. Часто бормотала строчки Городницкого, поскольку была его страстной поклонницей и собирала фото шестидесятников: Иосифа Бродского, Андрея Битова, Глеба Горбовского. Рейн стоял у нее в рамочке на трюмо.

— Сегодня во Дворце культуры «Турнир поэтов», обещали, что сам Городницкий из геологической экспедиции приедет, может, со мной сходишь?

— Ну ты же знаешь, у меня сегодня собрание родительское, я и рада бы…

— Да ну тебя, бестолковая, ты мне назло не хочешь искусство ценить.

Она нервно надела плащ из поплина, снабженный этикеткой «Дружба». Он считался новым, несмотря на то, что куплен был в пятьдесят восьмом году после Всемирного московского фестиваля молодежи и студентов, среди которых красовалась и Лидочка, талантливая и оказавшаяся в нужное время в нужном месте.

Лидия Александровна спешно растирала румяна и уже звенела ключами, как вдруг вспомнила о постоянном своем спутнике — снимке Бродского: очень уж любимая фотография, где он сидит на чемодане свободный и непокоренный, с папиросой в руке, и улыбается. Лида когда-то выкорчевала его маникюрными ножницами из журнала прямо в библиотеке и дома вставила в рамку вместо вождя.

— Ладно, меня в кино пригласили, мне некогда тут с тобой…

— Мам, какое кино, кто пригласил, о чем ты говоришь?

— Фильм Федерико Феллини «Дорога», небось, даже и не слышала о таком?

— Ну да, дорога, как же, как же…

Гладко зачесанная, в духе черно-белых француженок, Лидия застегнула последнюю пуговицу и подмигнула зеркалу.

— «И сиянье небес у подземного крана клубилось? Неужели не я, что-то здесь навсегда изменилось»… Доченька, я ушла, меня не теряй, я сегодня приглашена в Эрмитаж, на выставку Пабло Пикассо. Знаешь, я безмерно рада, что импрессионистов и кубистов могут увидеть теперь все ленинградцы.

— А я-то, мам, как рада…

Буквально год назад во время таких бесед с матерью Эля начинала утирать слезы, скрывая беспокойство за вечно разумную и вмиг утратившую строгость мыслей Лидию Александровну. Мама ее вдруг заговорила о любви к маслинке в коктейле, о тревожной «кукурузной эпопее» и чьей-то жизни. Поначалу Элечка доставала свежий, еще не похудевший ни на лист отрывной календарь, громко слушала выпуск новостей по телевизору, но потом все-таки смирилась и даже стала находчиво задавать встречные вопросы. Каждый день спешил порадовать новыми событиями: поход в кафе «Чудесница», открытие на Ново-Измайловском проспекте специализированного магазина «Синтетика» или же просто примерка праздничных красных клипсов. Порой случались тяжелые дни: арест Бродского — Лидия кромсала газеты, осуждение — звонила в альманахи с призывами восстать, и, наконец, его эмиграция — она закуривала.