Дерись или беги - [13]

Уже на другой день в России стало холоднее, красная нитка градусника еле доставала до десяти, города заливало. Встретились Вера с Мишей тихо. Сидели за столом и бесконечно подливали друг другу чай. Вера размахивала руками, описывая пражскую архитектуру, а когда все дома и замки были изображены, начал Миша:

— Всё вокруг чужое! Свалка оранжевых апельсинов. Их даже, говорят, накололи чем-то. Да и как не накололи — люди берут апельсин, едят один за другим и за следующим тянутся. Это сила такая…

Вера Ивановна смотрела на брата молча и вроде бы даже не слушала.

— Хорошо, что успели встретиться.

Миша трясущимися руками гладил ее ладони. Глаза у обоих слезились, слезы преодолевали морщину за морщиной и скатывались на бледные губы. Рита в это время собирала вещи.

— Ба, я тебе обещаю, что, когда из Италии полечу, к тебе заеду, точно!

— Зачем ты едешь, почему не объясняешь?

— Потому что ты не поймешь… По работе.

Миша сидел молча, не мешая ни Рите, ни Вере.

— Командировка, что ль?

— Типа… Для самых умных.

— А чего, в Италии своих умных мало?

— А в Праге чего, мало своих старух?!

К тому времени, когда Миша вернулся, на Украине было уже тихо. Повсюду выпал снег, и города сравнялись в цвете: ни «оранжевой революции», ни серой тоскливой осени. Всё было белым.

Вера Ивановна померла первого декабря где-то над Польшей. Так и уснула с нежной улыбкой на лице. Видимо, знала, что похоронят ее в любимой Праге.

Осенняя жигалка

Галюнь смотрела на пыльную люстру с парой десятков мух в плафоне. Она уже неделю не вставала с кровати, отчего ее ноги затекли, а большие пальцы стали походить на недоспевшие июльские сливы. Она тяжко и часто вздыхала, причем выдох был куда длиннее вдоха, и смачивала губы водой из эмалированной плошки. Раз в день к ней приходила медсестра, нанятая ее дочерью. Меняла утку, поправляла подушки и варила бульон. А раз в два часа, если во дворе никого из детей не было, прибегал Сереженька, внук Галюнь. Он разувался у коврика и взбирался на голубые перины, цепляясь пухлыми пальцами за бабушку и оставляя на ее руке белые отпечатки. Галюнь просила подать ей лакированный ридикюль с косметикой, после чего начинала наводить на скучном рифленом лице марафет в стиле ампир. Она пудрила замшевые щеки, забивая порошок в складки над верхней губой, и обводила водянистые зеленые глаза золотыми тенями. После такого макияжа она напоминала Марию Антуанетту, только-только очнувшуюся после смерти Людовика XVI. Она убирала медные волосы под подушку, чтобы не мялись вьющиеся концы, и кутала плечи в оливковую шаль, подаренную некогда одним из мужей.

В отсутствие внука она слушала Мирей Матье и жужжание белого холодильника. Холодильник периодически замолкал, в паузах вздрагивая и подбрасывая проигрыватель, а потом долго дрожал, замерзая от внутреннего холода. Уже неделю он был почти пуст и все силы бросал на сохранение банки горчицы и высохшего пучка укропа. Галюнь не огорчалась, поскольку кроме красного крымского портвейна она ничего не принимала. Она медленно проглатывала капли марочного крепленого вина и смаковала мысль, что благородный красный сорт винограда «каберне-совиньон», «саперави», «бастардо магарачский» проникает в ее желудок. Она представляла дубовые бочки, захороненные на три года в погребках одного из ее супругов, темно-рубиновые лужицы на дощатом полу и наволочки тридцатилетней давности, впитавшие плодовый запах чернослива и вишни.

Галюнь часто пересматривала фильмы с Брижит Бардо, ревностно сравнивая медь своих волос с медью героини «И Бог создал женщину», красила толсто тонкие губы и даже позволяла себе фотографироваться с обнаженными плечами, доверяя роль фотографа третьему мужу. До того, как ее ноги перестали подчиняться фейерверку мыслей, она посещала кинотеатры, называя всех культовых актеров бесполыми французскими куколками восемнадцатого века. Каждый ее поход в кино сопровождался потом заученным уже дочерью рассказом об уникальных куколках-автоматах, напичканных механизмами, о танцующих Мари и показывающих фокусы Жан-Жаках. Она вздымала левую рыжую бровь, когда вспоминала мужа и его коллекции кукол Жака Вокансона. В финале тон ее начинал спадать, и на место воспоминаний приходили рассуждения: сравнение мужа с Вокансоном и цитаты философов из промасленной записной книжки, утверждавших, что Жак, как и ее супруг-ученый, вступает в спор с самим Богом. Он был хирургом, и ответственность за парочку спасенных или неспасенных жизней в день полностью ложилась на его плечи.

В комнату, шурша синими бахилами, вошла седая медсестра. Она наклонилась над кроватью и бережно поцеловала пожилую Галюнь в морщинки удивления.

— А, это ты, старая стерва.

— Я чуть подзадержалась, Людочку кормила.

— А мне не надо обедать, да?

Медсестра убрала с пола пустой бокал и из синей болоньевой сумки вытащила коробку, по цвету и размеру походившую на картонку из-под торта.

— Опять мне вены жечь будешь!

— Всего один укольчик, сегодня, кстати, последний.

— Ты погляди на нее, всего один! Лежу здесь на спине, как поганая муха, лапками дергаю…

Седая медсестра посмотрела на паркет, где уже полтора часа желтым брюшком вверх боролась за жизнь осенняя жигалка.