Деревянные волки - [5]

В это время «двадцатирублевый» перевернулся на живот и подтянул колени.

— Лежать, я сказал, — процедил сквозь зубы Остап.

«Жертва» снова выпрямилась.

— Вот так, дорогой мой сосед. — Остап присел возле него. — Извини, конечно, обещал ногой, а получилось рукой — здоровья нет высоко ноги поднимать. — Он встал, посмотрел на небо, потом на студента и показал пальцем на веревку.

Когда Остап отошел метров на десять, «двадцатирублевый» резко вскочил и убежал в церковь жаловаться «шефу». Через некоторое время они вышли вместе, «обсуждая текущий момент». Подойдя к Сашке, Славик ткнул пальцем ему в живот:

— Ты с кем? Вроде с одной кастрюли хлебаем.

— С Остапом тоже хлебали, — огрызнулся Сашка.

— Сань, ну, ты брось развивать эту тему «волки, шакалы». Я, может быть, вообще верблюд по жизни.

— Все, — оборвал их Жора, — закрыли тему. С таким развитием событий мы сами можем остаться без работы. И без «бабок».

— И даже без бабки Иры, — «типа пошутил» Славик. — Шурику хорошо — у него…

— Послушай, философ, пошел бы ты поработал. — Жора показал пальцем на промасленную веревку на стене.

— Понял, не дурак. — Славик как-то незаметно «исчез» за углом церкви.

— Не переживай, студент, все будет тип-топ. Все по-взрослому, — сказал Жора «совсем по-дружески». — Сходил бы вернул Остапа. Если я пойду — опять драка будет. Он должен или уехать насовсем, или вернуться на работу. По-другому не получится. Устанешь от разборок. Сходишь?

— Схожу.

И мы пошли… Маленький дом бабы Иры был стар и приземист, но глиняная черепица и белые наличники на окнах придавали ему какую-то грустную веселость.

Если бы кто-нибудь когда-нибудь собрался построить мне будку — я бы хотел, чтобы она была похожа на этот домик.

Сашка остановился у раскрытого окна, а потом присел на лавочку под стеной. Я тоже услышал голос Остапа:

— Я тебя прошу, как родную мать: дай мне какой-нибудь травы, какого-нибудь зелья. У меня уже ничего и никого нет. Я все пропил. Если начну пропивать машину и гараж — загнусь, организм не выдержит. Думал, буду церковь делать — пить брошу. Не получается.

— Молиться нужно. Бога почитать. Он все видит, все простит. Делаешь что-нибудь и знаешь, что он за спиной стоит.

— За спиной? Нет. Он не должен стоять за спиной. За спиной черти стоят, я знаю. И кто же меня простит, кто? Я убивал, понимаешь? Я столько человек в землю уложил, что детей никогда не родить столько. В чужую землю, понимаешь. Знаю, у тебя в голове не уложится, что когда у нас зима, у них апельсины собирают. Ты ж за восемьдесят лет дальше церкви и огорода никуда не ходила.

— Отчего ж не понять? Братики мои тоже всю войну прошли. Один в сорок шестом от ран засох, другой восемьдесят три года прожил. А, поди, убивали не хуже других — полные груди орденов. Если б за одного убиенного медальку давали — и то сколько.

— И что же, оба в Бога верили?

— О Господи, кабы так. Коммунисты оба. Правда, тот, который больной был, тот тайно верил, я знаю. И Библию читал, и Сталина больше родной матери любил… А батюшка наш точно, как ты, пил. Цыгане его зарезали, прямо в поле и схоронили.

— И я кого-нибудь зарежу… или меня.

— Тебе бы хоть какую жену рядом, чтобы приголубила, приласкала.

— Была у меня ласкательница. Только кому я такой нужен? Им нужно, чтобы деньги и шмотки из загранки — это да, а убийцы и алкоголики кому нужны, да еще которые чуть ли не с обезьянами спали. Мать, дай стакан водки. Мозги сохнут и скрипят. Нельзя так резко бросать.

— Что ты, побойся Бога, не проси у меня, глаза у тебя страшные.

— Последний стакан, клянусь. Сдохну ведь.

Через некоторое время баба Ира в больших тапочках, как на лыжах, не отрывая ног от земли, маленькими шажками, с большой железной кружкой в руке, не замечая нас, «прошуршала» в летнюю кухню за самогоном.

Когда мы вошли в дом, Остап сидел за столом, положив голову на руки. Он «перекатывал» ее от виска к виску, как будто укачивал кого-то маленького, который сидел внутри. На скрип половицы он поднял голову и посмотрел на Сашку:

— Сядь, прошу тебя.

Сашка сел на лавку, предварительно застелив ее газетой. Я сначала тоже прилег на полу рядом, но потом перешел в другой угол — как-то неуютно я чувствовал себя под иконами.

Вернулась баба Ира. Она поставила кружку на стол и положила свою маленькую сухую руку Остапу на голову.

— Пей, сынок, пусть тебе полегчает. Да простит… — Она повернулась к иконам, но, увидев Сашку, вздрогнула и убрала руку с головы Остапа, перекрестилась. — Испужал, Веревкин зять. Хоть бы голос подал.

И Сашка ответил ей, как врачу: «А-а-а».

— Да ну вас. — Бабка махнула двумя руками. — Издеваетесь над старухой, как хотите.

— Мать, а твои дети где? — спросил Остап.

— Бог не дал, — ответила она.

— Будь здорова. Сто лет тебе. — Остап в три глотка выпил водку.

— Сто лет нам ни к чему. Скушно уже, да и лень. — Она взяла у Остапа кружку, потрясла ею у него перед носом и сказала, наверное, совсем не то, что хотела сказать. — Может, молока кому кислого?

— Я вечером, мы сегодня до шести, — ответил ей Сашка.

— До шести еще дожить нужно. И не детское это дело на веревке висеть. Как упадешь об землю, как зашибешься — какая ж дура за пришибленного замуж пойдет? Эх, работники. — Она тихонько вышла из комнаты.