Деревянные волки - [3]
Оторвавшись от тела ученика, Ленька сказал:
— Ты это, дурака валять брось, сними бороду и ложись спать, а в понедельник поедешь с мужиками церковь делать. Мозги на плечах есть, руки висят правильно, и потом — целый месяц будешь ближе к Богу. Понимай, зачтется когда-нибудь. Тридцатирублевым работать будешь. Тридцать рублей в день — состояние. Я бы и сам — ближе к Богу, но начальник, бермундей, отпуск не дает. И к тому же — высота-а-а. И не думай, что я пьян. Утром в десять у тебя как штык. Будь здоров, профессор.
К ночи небо заволокло тучами, они «прокалывались» макушками деревьев, и лил дождь, и связывал между собой небо и землю — именно такой я запомнил эту ночь.
Сашка так и не снял свою бороду. Он лежал на железной кровати, заложив руки за голову, и о чем-то думал. А рядом, только за стеной, лежала старушка и тихонько стонала. Баба Аня, бабаня, баба-ягусенька — как только он ее не называл!
Несколько часов он пролежал с открытыми глазами. Наверное, в эту ночь в его сонной голове уже начали рождаться какие-то свои мысли о времени и о пространстве.
Потом он поднялся и пошел в бабкину комнату проверить, не умерла ли старушка. За окном по-прежнему лил дождь.
— Бабань, ты еще здесь?
Включил свет — из-под одеяла были видны только выцветшие глаза и прядь волос. Бабуля удивленно смотрела на капли, летящие с потолка и разбивающиеся об пол. Смотрела так, как будто и в темноте видела их.
— Ба-а, бабань!
— О боже! Ты мне дашь спокойно умереть или нет?
— Не дам.
— Ну и дурак! А послушай-ка, задушил бы меня, что ли. Надоело как, если б кто знал! Нормальные люди давно уже все сдохли, а тут мучаюсь сколько лет, как проклятая. Еще ты с этой бородой на мою голову. Мозгов нет. Боже, боже, это ж нужно было до такого додуматься — четырех молодых царевен и царевича, ровесников моих, давно в землю положил, а меня, четырех мужей пережившую, крутишь-вертишь по белу свету. Зачем?
— Ба, ты с кем, сама с собой?
— Сгинь! Бороду сними, потом придешь со мной разговаривать, сбрей, если не снимается. Дурак, совсем дурак. Как козлик молодой, из сарая после зимы выпущенный, ходишь, удивляешься всему. Я уже вижу, сколько рогов тебе бабы навешают. Если водку пить не научишься, к сорока годам висеть тебе на веревке или в дурдоме сидеть. У нас в родне все мужики светлые головы имели, а где они сейчас, где? Одна я букашкой по этой земле ползаю. Ты если бы нормальным мужиком был, сейчас бы пошел стаканчик с «сорока дней» хряпнул, гармонь взял бы, в своей комнате вальсы с полонезом играл бы, играл. Я бы через стеночку слушала, слушала — смотришь, и померла б незаметно. И пока не поздно, что сказать хочу: тебе срочным образом нужно хоть какую-нибудь девку найти. Здоровье-то, видишь, как из тебя прет, сибирская кровушка играет как. Сила должна вырываться куда-то, а не ходить в организме по кругу, понимаешь. Не к добру это. Однолюбы в конечном итоге дураки все и помирают рано. И какого черта я тебя учу, сама одной ногой там. Через день-два с Богом на «ты» разговаривать буду. А может, и не буду. Да и какой интерес ему, тридцатитрехлетнему еврею, с русской старухой разговаривать… И вообще, нет никакого того света, сть сорок дней после смерти — и все. Наши души могут жить без наших тел еще сорок дней, по инерции, можно сказать. Но они никуда не попадают дальше того, что мы видели или что придумали. Придумаю себе Бога, ворота… зеленые… в рай. Цветочки — одуванчики, предков, которых никогда не видела. Встречусь с ними, с бывшими ухажерами встречусь — и все, и во тьму… Они-то, может быть, уже встречались со мной, только я этого, ой, не знаю.
Сашка сидел возле меня, под стеной, положив голову на колени.
— Наверное, маму вспомнил, — подумал я.
И мне почему-то захотелось поплакать. Мне стало жалко себя — у нормальных людей есть эти «сорок дней», а у меня нет. А я, может быть, тоже хотел бы с кем-нибудь встретиться. А может, мое пребывание здесь — это тоже каких-нибудь «сорок дней», только у меня время течет по-другому.
— Ну что же вы ревете, глупые, — шепнула старушка.
Я не понял, к кому она обращалась. К внуку на «вы»?
— Я тебя прошу, Саш, сними бороду, а.
— Хорошо, бабань, сниму. Сейчас пойду и сниму, — ответил он. — А еще — я с тобой когда-нибудь встречусь, обязательно, потому что я тебя очень люблю.
— Ну вот и хорошо, сто лет в любви никто не объяснялся. Иди спать. Только свет не выключай, а то в потемках ходит кто-то. Вторую ночь.
Странная тетенька эта бабаня: я столько лет проходил рядом — и не слышала никогда. Два дня, как ушел от нее, и нате вам — «ходит кто-то». Ну да, хожу, а что делать — лежать в углу? Скучно ночью лежать в углу. И потом, может быть, я в нормальной жизни хотел бы быть сторожевым волком и какой-нибудь заповедник охранять от браконьеров.
Почти до рассвета Сашка провозился с бородой и морщинами — «молодеть» было гораздо труднее, чем «стареть».
Потом он уснул, не раздеваясь, и проспал часа два.
Когда он проснулся, и мы вышли из дома, настроение у меня изменилось — ярко и нежно светило солнце и чирикали воробьи, раскачивая желтомордые подсолнухи. В доме было все по-другому, все кем-то однажды придуманное и не совсем правильное.
