Деревянные волки - [4]

А подсолнухи, выросшие в бурьяне, они какие-то очень дикие и глупые, у них совсем нет памяти, они живут одним только сегодняшним днем, да еще и сбивают с толку и без того ветреных воробьев. Прыг-скок, чирик-чирик.

II

Через три дня Сашка уже и в самом деле работал «тридцатирублевым».

Я тоже вместе с ним постигал великую науку «шабашничьей» жизни — а вдруг когда-нибудь пригодится. Стена, веревка, люлька, краска — и получается покраска. Все очень просто, особенно когда ты внизу, а он с ведром и кисточкой на стене: покрасил нужный участок — опустился, прогнав одну полоску, взбираешься с люлькой на плечах по веревочной лестнице, страховочным концом веревки поднимаешь краски и снова опускаешься. И так целый световой день. Правда, иногда промасленная альпинистская веревка скользит и не зажимается петлей — и тогда он летит вниз, но кто-то нам помогает и затягивает петлю секунды через две. Мне, конечно же, хотелось верить, что помогаю я, и если бы у меня был друг или подруга, хотя бы такие же, как я, вечером я бы, наверное, рассказал им, как «одним только взглядом я затягивал эту петлю».

Подобные полеты, конечно же, сбивают с нужного ритма. Даже со стороны видно, что руки уже не хотят «думать», думает одна только голова: подумал — сделал, подумал — переехал. От думанья, наверное, устают больше, чем от работы. А настоящая работа начинается только тогда, когда опять забываешь про страховку, когда мысли в голове не превращаются в слова. Когда кончики пальцев, как говорил один знакомый пианист, понимают в этом мире больше тебя самого. Правда, говорил он это еще в начале прошлого века, вот только сам так ничего и не понял и помер от водки, и пальчики, которые «понимали» больше него самого, тоже умерли вместе с ним.

В паре с Сашкой работал Остап, должность его называлась «подай патроны». Он должен был красить нижнюю часть здания и привязывать ведро с краской, которое потом поднималось наверх. Каждый день Остап выпивал по бутылке водки и каждый день болел. Иногда он ложился на землю лицом вниз и стонал или мычал, а может быть, выл — трудно было понять.

Однажды, средь бела дня, никого не предупредив, он ушел, как уходят в лес больные собаки.

Спустя три дня он вернулся. Мне почему-то показалось, что Сашка был рад этому возвращению.

Шеф, который «бугор», которого звали Жора, тоже улыбался и говорил какие-то закрученные фразы:

— Ну что, красавчик, отдохнул? Погулял, помылся, побрился, рубашку новенькую надел, а мы тут, как пчелки, делаем «жу-жу». А система такая: приехал, сделал работу, получил бабки — и делай ноги. Растягивать это удовольствие некогда, сезон не безразмерный. Ну, сколько «бабок» за это время грохнул?

— Все сказал?

— Да нет, не все.

— Ну, тогда поговори, пока я переоденусь. Приду — задушу, греха большого не будет.

Перед тем, как сказать следующую фразу, шеф зачем-то покосился на Сашку и Славика, который был «двадцатирублевым».

— Бунт на корабле? Бунта не будет. Не для этого мы сюда собрались. Хочешь работать — работай, не хочешь — никто тебя не держит. — Он развернулся и ушел в храм.

«Двадцатирублевый» кинулся к Остапу:

— Остапчик, ну зачем ситуацию накалять, разве тебе здесь плохо? — Он стал загибать на руке пальцы. — Кормят три раза в день, как на убой — раз, в обед бутылка на троих — два, вечером пей сколько хочешь — три, от места проживания ходьбы на работу три минуты — четыре, а баба Ира разве обидела кого — пять.

— А ногой в голову, чтобы все пальцы распрямились, не хочешь, бухгалтер?

— Хочу. — «Двадцатирублевый» развел руки в стороны и, улыбаясь, подал корпус вперед, как в реверансе.

Короткий боковой в челюсть уложил его на траву и поменял улыбку — теперь она была очень идиотской.

— Остап! — Оставив ведро с краской у стены, Сашка пошел к нему.

Я тоже пошел следом. Я не мог в это время просто лежать в тени под стеной.

Остап резко повернулся:

— Не Остап, а дядя Остап, мальчик. У меня сын такой, как ты. И тебе от меня тоже что-то нужно? Ну что, товарищ спортсмен, что ты на меня так смотришь? Алкаш, да? Да, алкаш. Твой внутренний голос правильно подсказывает — ты положишь меня на лопатки, ты сильнее, твой организм чище. Но я поднимусь и убью тебя, а ты этого сделать не сможешь. Понял, бройлер?

По Сашкиному вдоху я понял, что ему вдруг стало страшно. В это время он, наверное, ощутил холод в животе и позвоночнике — страх перед игрой без правил.

Мало быть сильнее — нужно выиграть, а еще нужно хоть несколько секунд побывать на очень шатком мостике — «или-или»: убить или не убить, быть убитым или не быть.

Когда Сашка пролепетал: «Хотел спросить…», — я сразу понял, что сегодняшнее «или» было не настоящим, оно было «учебным». И он в этот день, наверное, не стал сильнее.

— За что? Не объясню, — сказал Остап. — Слов нет. Убивать таких нужно. И таких, как я, тоже. Тебя можно оставить по малолетству. Тебе это трудно понять, ты еще щенок, а я волк. Я плохой волк, я загнанный волк. А он, — показал пальцем на Славика, — он шакал. Студент, ты можешь отличить шакала от волка, а волка от собаки по характеру?

Сашка промолчал. Я бы тоже промолчал — попробуй, разберись. Когда-то мне понравилась фраза «волк — собака Лешего». Хотел понять, кто такой Леший, и окончательно запутался.