Деревянные пятачки - [6]

— Ну, ту, которая уехала в Москву с Жоржем. Это она так говорила, таким тоном. Потом она как-то сообщила мне, что у нее по четвергам приемы. И я подумала, что тебе будет приятно, если я буду говорить, как она.

— Что за чепуха еще!

— Ну, зачем же так, мой друг... Может, и нам приемы устроить?

— Перестань паясничать!

— О, как грубо. Это она, Вела, паясничает, а я сижу дома. Старая русская баба.

— Слушай!

— Да, мой родной.

— Ай, да перестань!

— Тебе не нравится, а я так хотела тебе сделать приятное. Это теперь такая редкость — делать друг другу приятное.

— Если хочешь сделать приятное, следи лучше за домом. Кругом грязь. Ты стала неряшлива. В углах паутина.

— Где паутина?

И опять этот мерзкий прищур.

— Вот тут, тут, тут! — Константин Николаевич стал тыкать пальцем по углам.

— Не может быть... Анастасия Петровна сощурилась и стала высматривать в углах паутину. — Там ничего нет, ты просто придираешься, — сказала она обычным усталым голосом.

— Да ты ослепла, что ли? — Константин Николаевич дернул в раздражении головой и ушел в свою комнату. Встал у окна, бездумно глядя на улицу. «Черт знает что, — кипело у него на сердце, — и она еще иронизирует. Нет, надо вернуться и заставить ее снять паутину, потыкать носом, а то «придираешься»...» И он пошел к жене. Но то, что он увидал, заставило его замереть,

Анастасия Петровна стояла в углу и напряженно, как это бывает у плохо видящего человека, всматривалась в стены, видимо отыскивая паутину. И в ее лице, и во всей фигуре было что-то жалкое, беспомощное.

— Настя! — встревоженно позвал Константин Николаевич.

Она вздрогнула, обернулась, и он увидал ее растерянные глаза. Они были широко раскрыты, затем сощурились, как бы сделав взгляд высокомерным.

— Я... я не вижу паутины, — сказала она.

«Как не видишь?» — хотел он сказать — он видел даже от двери эту черную нить, вздрагивающую при малейшем движении воздуха, — но смолчал, вдруг поняв, что его жена стала плохо видеть и что она давно уже не та ловкая, веселая, молодая, а пожилая, если не старая женщина, и виновато сказал:

— Ты права, там действительно нет паутины... Прости...

1976

Красивая

Ночью, когда затих свадебный пир и они остались вдвоем, Василий сказал:

— До чего же ты красивая...

Валентина смущенно засмеялась и закрыла лицо рукой. Но он мягко отвел ее руку и, склонившись над ней, еще раз сказал:

— До чего же ты красивая... — и засмеялся счастливо, как человек, которому неожиданно здорово повезло.

И утром не мог нарадоваться, и, хотя понимал, что ведет себя глуповато, все поглядывал на Валентину и, если в избе не было матери, говорил:

— Никогда не думал, что у меня будет такая красивая жена.

— Красивая... Нашел тоже красивую, — говорила Валентина, снисходительно улыбаясь, — вон Степка-то, мой братец, только одно и знал, что обзывал меня за нос двухстволкой.

— Дурак твой Степка, чего он в красоте понимает. У тебя не нос, а носишко.

И при каждом удобном случае, если оставались вдвоем, обнимал Валентину своими длинными руками, отрывал от земли и зарывался у нее на груди лицом.

Она визжала, болтала ногами, а сама была рада-радешенька, что муж так ее любит, и, чтобы проверить свою любовную власть над ним, капризно говорила:

— Ты говоришь — любишь, а так ли, Васенька, любят? Если любят, так ведь не только целуют да милуют, а и балуют.

— Чем же тебя побаловать? Ты только глазом мигни, все сделаю!

— А ты разве не видишь, как другие жены у мужей одеваются? Вон возьми Соколиху, какие у нее сапожки-чулки. Разве б мне такие не пошли? Ноги-то у меня покрасивше будут. — И вытягивала ногу, поворачивала и так и этак, и Василий, видя ее упругую икру, круглую коленку, начинал как-то со взвизгом похохатывать, садился на пол и целовал женину ногу от щиколотки и за колено, и Валентина смеялась, жалась от щекотки и тормошила мужа за густую волосню. — Так купишь, или как?

— Считай, что на тебе они. Только где достанешь-то? В Ленинград надо ехать. В нашем райцентре ни черта, кроме резины да кирзы, нету.

— Ой, да я одним махом смотаюсь.

И приезжала в красных, туго обхватывающих икры сапожках.

— Ну как? — вертела теперь уже в сапожке ногой Валентина и лукаво поглядывала на Василия.

— Слов нет. Только без этой кожи еще лучше. А то целовать некуда.

— Тебе бы все целоваться.

— А чего же еще? Ох и красивая ты! До чего же красивая! Другой раз даже подумать боюсь — а ну сбежишь, бросишь меня? Не переживу. Повешусь.

— А зачем мне уходить?. Мне с тобой хорошо. Вон как любишь! Слушаешься. Другой таким и не станет.

— Другого такого не будет. Мне теперь ничего и на ум не идет, кроме тебя. На работе маюсь, жду, когда домой. Вот так бы все и сидел возле тебя — больше и не надо. Вся жизнь моя тут.

— Какой ты влюбчивый...

— Это потому, что ты красивая.

Мать замечала такую необыкновенную любовь сына к невестке, и, хотя зазорного ничего не находила в этом, все же ей не нравилось, что сын так открыто показывает чувство. Боялась, что Валентина во вред может это использовать.

— Ты бы, сынок, больше про себя любил Валентину, зачем открываешься-то?

— А зачем скрывать-то? Я другой раз и не думаю, что ей говорить, а слова сами срываются. И ты зря, маманя, ты же видишь, хорошо все у нас, мирно. Я и курить бросил. Как сказала она, что ей не нравится табачный дух, так я и кончил. А разве б кончил, если б не ее желанье? Да ни в жизнь, тоска бы замучила. А тут даже радостно. Я ее так люблю, что могу для нее что хошь сделать. И ты уж не влезай в наши отношенья.