Деревянные башмаки - [49]

И вот однажды на мое имя нежданно-негаданно пришел из издательства конверт, а в нем письмо от Апалиса. Никогда в жизни мне не доводилось, да, пожалуй, уж никогда и не придется, получать более драгоценную и неожиданную весточку. Прочитав письмо, я не мог ни есть, ни спать от радости. Сколько вопросов у меня накопилось к неожиданно нашедшемуся Аполинарасу! Мне так хотелось узнать, как жил брат не только во время войны, после нее, но и тогда, когда нас после похорон мамы разлучили. Брат старше меня на семь лет, лучше помнит отца, маму, о многом мог бы мне порассказать…

Однако письма — это все же не живой голос; глядя на фотографии, не узнаешь, что у человека на душе. Вот почему на руках у меня уже почти все необходимые бумаги и я собираюсь вскоре отправиться в Америку, в город Лос-Анджелес, где живет теперь мой брат.

Да, но что же повезти в подарок?

Я слышал, что многие, отправляясь за моря-океаны, везут родственникам янтарь, это «литовское золото», и горсть родной земли. Пожалуй, ничего умнее не придумаю и я.

И я поехал в Пасвалис, а там должен был спросить дорогу в Скеря́й. Но земля моего детства половодьем разлилась по необозримым колхозным полям, и лишь чудом уцелел один из дубов, что когда-то росли в нашей усадьбе. Вот место, которое я знал лучше всего: обнесенное каменной оградой старое деревенское кладбище. У входа, по левую руку, серый цементный крест с надписью: «Кази́с, Ка́зе Сае́»… Фамилия родителей написана на диалекте, имена сокращены, чтобы облегчить работу каменотесу. Памятник умалчивает о том, что под ним лежат и два моих брата — Берна́рдас и Пра́нас, которых я, младший в семье, совсем не помню.

Я набрал под дубом горсть земли, завязал ее в носовой платок и вспомнил, как мама когда-то привозила нам в белой косынке из Пасвалиса две обсыпанные сахаром булочки…

Я сфотографировал могилу родителей, дуб и новый мостик через речку Левуо́. Нынешние мостки широкие, как тротуар, настелены из досок и подвешены на стальных канатах. И мне подумалось, что с такого удобного моста уж точно никто никогда не свалится, как мы с Апалисом когда-то. Оказалось — нет, свалился. И не кто иной, как наш чуть ли не родной дядя Влади́словас. Освежившись пивком, Ла́дзе, как называли дядю односельчане, шел по мосту домой, а тут какие-то подвыпившие гуляки стали, улюлюкая, раскачивать канаты. Владисловас, человек уже в годах, не удержался, упал с моста в реку.

Странно, что об этом своем дяде я узнал только сейчас…

И вот наконец мы с Аполинарасом сидим друг против друга и говорим, говорим ночи напролет… Порой я напоминаю ему:

— Апалис, тебе ведь на работу утром…

А он в ответ — с укором:

— Ты что, спать сюда приехал?

Видно ему, как и мне, приятно узнавать из беседы, чем мы с ним похожи. Нам нужно пробиться друг к другу сквозь толстую стену времени и расстояния, почувствовать, как где-то глубоко соприкасаются наши корни и что мы не такие уж разные, как показалось вначале.

Я уже вижу, что он простодушен, не прочь позубоскалить и даже в самой грустной истории выискивает крупицы юмора. Господи, да ведь точно так же поступаю и я, потому что в жизни, по-моему, смех всегда сопровождается слезами, а слезы — смехом…

Правда, Аполинарас может рассказать о себе гораздо больше, чем я! О! Он мог бы намного интереснее написать о своих скитаниях. Похоже, брат и сам это чувствует. Стоит мне завести речь об этом, о книге его жизни, как он молча протягивает руку к рюмке… Руку, которая переделала сотни разных работ; брат неплохо владеет пером, однако зарабатывает на жизнь литьем стали.

Однажды вечером я спросил у него:

— Апалис, а это правда, что ты не любил нашего отца?

— Кто тебе это сказал?

— Накануне отъезда подошла ко мне в нашей деревне одна старушка и спрашивает: «Ты не Казюкас ли будешь?» Оказывается, это Дульке́не!.. Помнишь ее домишко?

— Как не помнить! Да ведь Дулькене — наша ближайшая соседка.

— И она тебя прекрасно помнит. Когда я сказал ей, куда собираюсь, она припомнила, как однажды, когда ты был маленький, отчитала тебя… Говорит, отец при смерти лежит, а ты крутишься в горнице и песни распеваешь. А когда тебя одернули, отрубил: «И пусть себе умирает». «Ну и бесенок твой брат», — сказала мне Дулькене. — Отвези ему привет от нас…»

— Well[4], может, и пел, — признал брат. — Не мог я простить отцу одной затрещины.

— Затрещины? Странно… — удивился я. — А родственники говорят, что наш отец был покладистым человеком.

— Может быть… Тем хуже… — не слишком-то охотно стал рассказывать брат. — Тебя еще на свете не было, когда у нас лавчонка в деревне была. Заветная мечта отца: земли, почитай что, и нет, думал он, здоровье неважное, может, хоть торговлей удастся перебиться.

Как-то раз в воскресенье, когда отец с мамой ушли в костел, я забрался в лавку, нашел там красивую жестяную коробку, открыл ее и взял оттуда одну конфету — ужасно дорогую, шоколадную… Боже ты мой, какой она мне показалась тогда вкусной! В жизни такой не пробовал. А запах!.. И наряжена в такую шикарную обертку, прямо принцесса… Первая бумажка просвечивает, как стеклянная. Под ней пестрая картинка — кажется, собака или кот с высунутым языком. А дальше — третья, серебряная, блестящая, как зеркало, вроде как из тонкой жести сделана, из нее можно даже колечко согнуть…