Деревянные башмаки - [50]

И под конец еще одна промасленная бумажка, впитавшая аромат шоколадки и как бы подгоняющая меня скорее отведать этот божественный, но запретный для меня плод.

Well, я так и думал, что будет ужасно вкусно, но то, что я попробовал, превзошло все мои ожидания. Ни одно знакомое мне лакомство не шло ни в какое сравнение с этим. Вот видишь, какой деликатес припрятали от меня родители… — криво усмехнулся брат.

— А тебе известно, сколько стоили эти конфеты? — вступился я за родителей. — Да за один килограмм бедняку понадобилось бы неделю горб гнуть.

— Но мне-то, ребенку, что до этого! — отрезал брат. — Ведь чем выше прятали эту коробку, тем сильнее хотелось мне добраться до нее… Конфету я тогда съел, а бумажки решил спрятать как сладкое воспоминание. Ровненько разгладил их и сунул под картуз. Брюки с карманами были для меня слишком большой роскошью. Вот почему все свои сокровища я таскал в шапке.

— Или за пазухой, — добавил я, делясь своим опытом.

— Можно и за пазухой, только тогда нужен ремень. А иначе не заметишь, как потеряешь. Слушай дальше… Выйдя во двор, я еще раз полюбовался теми фантиками и вспомнил, что там еще были конфеты в другой обертке. Ну, а они каковы на вкус?.. Короче говоря, я не удержался от соблазна и, вернувшись в лавку, стащил еще две конфеты… А за увлекательным занятием и время быстрее проходит… Вышел я на улицу — а солнышко-то уже высоко, дело к обеду идет. Вот-вот родители вернутся. Я их обычно встречал у мостков и тут же получал гостинец — обсахаренную булочку. Родители наши были людьми набожными и частенько ходили к исповеди или причащаться. И в этих случаях, когда на их души снисходила благодать, я должен был почтительно приветствовать их.

В тот день я, видно, заявился к мостику слишком рано — пришлось довольно долго прождать там. Заметив их еще на том берегу, я решил забраться в кусты и затаиться: пусть сначала подумают, что я их прозевал — не пришел вовремя… Не успели они шагу ступнуть с мостков, а я из кустов, как заяц, — прыг: «Хвала Иисусу Христосу!» А шапка у меня на голове дрыг, а фантики из-под нее — в разные стороны…

В этом месте брат рассмеялся, но тут же замолчал, тряхнул головой, отпил из своей рюмки и продолжал:

— Отец со словами «во веки веков» влепил мне такую затрещину, что я так и покатился…

Апалис умолк и стиснул кулак, будто хотел зажать в нем ту детскую обиду.

— И это своему сыну… пяти или шестилетнему ребенку — за три конфетки… Нет, — снова тряхнул он головой, — эту затрещину я ему не мог простить.

— Во-первых, ты их взял без спросу, — возразил я с жаром, потому что мне все равно очень жаль было отца. — К тому же ты ведь знаешь, что родители еле-еле сводили концы с концами. У отца — чахотка, земли всего-навсего полгектара…

— Да откуда было мне-то, ребенку, уяснить все это? — тоже запальчиво ответил брат. — Что я понимал в жизни? Я был уверен, что все в ней справедливо или по крайней мере должно так быть. Я ведь видел, как другие не жалели денег ребятишкам на конфеты, от меня же отец их прятал повыше да подальше. А чем я хуже других? Дети обычно очень остро переживают несправедливость. Должен же был отец это понять! Я как конфету увижу, вспомню все — кажется, снова в голове от удара звенит…

И вновь я принялся доказывать, что отец, скорее всего, сам глубоко переживал случившееся, а мама, конечно, даже плакала… Но, как говорится, что было, то было. Грустно, что они не дожили до того времени, когда их дети, повзрослев, многое осознали, посочувствовали им и ни в чем не винили…

— Знаю, знаю… Я их и не виню, — снова прервал меня Аполинарас. — В ту пору в Чикаго жила наша тетка, моя крестная мать, и мама с ней переписывалась. Сейчас я тебе покажу ее письма…

Сердце мое учащенно забилось — мне показалось, что я вот-вот услышу мамин шепот, а когда возьму в руки письмо, над которым она склонялась когда-то, то узнаю, что мама говорила о себе, когда мы с братом были несмышлеными пострелами: один совсем еще глупый, а другой уже задира, которому подавай все по справедливости…

В одном из своих писем тете мама писала:

«…и осталась я одна с двумя ребятишками на руках и с кучей разных долгов. Одни понимают, что грех отбирать у нищего суму, а другие снова натравили на нас судебного пристава. Хотели увести корову, да я показала справку от доктора, что оба сына у меня чахоточные, от отца заразились. Младшенький мой, Казюкас, уж такой хрупкий, такой бледненький, — читал я о себе, — видать, тоже помрет, как Бернардас с Праня́лисом. А твой крестный сын, Апалис, осенью должен пойти в третий класс, да вот беда: во что его одеть, обуть? Барбо́рочка, спасительница ты наша, может, найдется у тебя что-нибудь из старой одежонки, пришли, бога ради. Мне ведь каждая тряпочка пригодится…»

Дальше я не мог читать — на глаза навернулись слезы, в горле застрял комок… Бедная, бедная мама!.. Ведь тот самый доктор, что выдал тогда справку про нашу с братом чахотку, вскоре скажет маме: «У вас рак, нужно срочно ехать в Паневежис на операцию». А денег — ни цента, долгов — куча…

Через год нечем будет заплатить за болеутоляющие лекарства, ксендзу — за освящение могилы. И тогда на крохотном убогом кладбище в деревне Скеряй мамин гроб окропит, пожалуй, та самая соседка Дулькене…