Деревянное яблоко свободы - [23]

– Кого тебе, барин, надобно? – обратилась затем ко мне старушка, в которой я сразу признал Верину няньку Наталью Макарьевну, о которой Вера мне много рассказывала.

– Дома ли барин Николай Александрович? – спросил я.

– А где ж ему быть? – отвечала старуха. – Николай Александрович и Екатерина Христофоровна, все дома.

– А вы, стало быть, Наталья Макарьевна? – спросил я.

– Она самая, – заулыбалась старуха. – А ты чей же будешь, чтой-то я никак не признаю.

– А я, бабушка, ничей, – пошутил я. – И признать ты меня не можешь, потому что мы не знакомы.

Я привязывал лошадь к крыльцу, когда дверь распахнулась и на крыльцо выбежала Вера.

– Алексей Викторович! – ахнула она и, сбежав по ступенькам, остановилась передо мной. – Я вам так рада!

Я сказал ей, что тоже очень рад и что с той самой поры, как она уехала из Казани, думал о ней постоянно.

– Так уж и постоянно? – не поверила она.

– Так уж и постоянно, – сказал я. – А где же ваш батюшка?

– А вон он, – сказала Вера.

И в самом деле, на крыльце появился Николай Александрович, как всегда, прямой и подтянутый. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым ремешком, суконные брюки были заправлены в высокие сапоги.

– Кого бог принес? – спросил он своим уверенным и властным голосом. – Никак Алексей Викторович! Вот уж, как говорится, не ожидал. Надолго ли?

– Да как сказать. Пока что на денек, если не прогоните. А вообще, прислан к вам в уезд судебным следователем.

– Вот оно что, – сказал Николай Александрович. – Слыхал я о том, что у нас новый следователь, исправник на днях сказал, да не знал, что вы. Говорили только, что следователь строгий, крутого характера.

– Ну уж и крутого, – смутился я. – Характера я самого обыкновенного, можно даже сказать, мягкого, но к делу своему пытаюсь относиться добросовестно.

– Да что ж это мы тут стоим? – вдруг спохватился Николай Александрович. – Пройдемте в дом. А ты, Наталья Макарьевна, – обратился он к старухе, – найди, будь добра, Порфирия, пусть лошадь сведет на конюшню, расседлает да даст овса. Овса, слышишь, а не сена!

Мы сидели посреди сада в беседке, старательно расписанной доморощенным художником. Прямо передо мной красовалось изображение пухлой девицы, грустящей у самовара, и надпись славянской вязью: «Не хочу чаю, хочу шампанского». Мне хорошо и покойно, но, не имея смелости сказать о своих чувствах, я продолжаю разговор, начатый еще у меня, в Казани. Я говорю о том же, но как много изменилось с тех пор!

– Я вижу, Вере здесь тоскливо сидеть безо всякого занятия, но что делать, куда податься?

– Можно сколько угодно читать умные книжки, – говорит она, – можно проповедовать самые передовые убеждения, а судьба все равно одна: замужество, дети, семья. Женщина не может иметь какого-то своего дела.

Я пытаюсь ей возражать:

– Напрасно вы так думаете. Если вам так важно иметь свое дело, можно найти какой-то выход из положения. Между прочим, вы знаете, кто такая Суслова?

– Понятия не имею.

– Так вот, Надежда Прокофьевна Суслова – первая в России женщина, которая не захотела мириться со своим положением, поехала в Швейцарию, закончила университет и теперь служит хирургом.

– Женщина-хирург? У нас в России? – Вера смотрит на меня недоверчиво. – Разве это возможно?

– Выходит, возможно. Я читал о ней в журнале «Дело». Кажется, номер с этой статьей лежит у меня в Тетюшах. Прикажете доставить?

– Обязательно! – говорит Вера. – Что ж вы раньше молчали? Как только будете в Тетюшах, сразу найдите этот номер, и если не сможете сами приехать, то пришлите с кем-нибудь.

После этого мы говорим о разных пустяках, но она снова и снова переводит разговор на Суслову. Кто она? Сколько ей лет? Откуда?

– Я вижу, мое сообщение сильно на вас подействовало.

– Я бы очень хотела стать врачом. Здесь меня все подозревают в желании праздно провести жизнь. Мой дядя Петр Христофорович постоянно подтрунивает: «А ну-ка, Верочка, давай подсчитаем, сколько пудов ржи висит у тебя на ушах в виде этих сережек?» Считает, и даже по самому неурожайному году получается пудов пятьдесят. «А сколько пудов овса облегает тебя в виде этой материи?» А тетя Варя однажды сказала, что Лидинька, моя сестра, – человек глубокий, а Верочка, как малиновый фонарик, – снаружи хорош, но сторона, обращенная к стене, пустая. И для вас я такая же пустышка, как для тети Вари.

Я смутился и запротестовал:

– Что вы, Верочка, я с вами веду эти разговоры именно потому, что отношусь к вам серьезно, очень серьезно.

Уже совсем стемнело, и на террасу вынесли свечи.

– Вера! Алексей Викторович! – послышался голос Екатерины Христофоровны. – Идите чай пить!

Вера поднялась:

– Пойдемте, Алексей Викторович. А что касается статьи об этой вашей Сусловой, то, пожалуйста, не забудьте.

Глава 10

Друг мой Костя!

Давно собирался тебе написать, да все как-то не получалось. И не оттого, что служба заела, а совсем от другой причины, которая состоит в том, что влюбился я, брат мой, по уши, так влюбился, что и не ожидал сам от себя. Вот ведь бывало и прежде, как будто тоже влюблялся, и казалось даже, что сильно, но теперь-то я вижу, что прежнее все было не то, не любовь, а в крайнем случае увлечения, но такого, как сейчас, чтобы все время только этим и жил, никогда не бывало. По долгу службы обязан я жить в Тетюшах, где мне дана казенная квартира, но в ней я почти не бываю. Как только выпадает свободное время, сажусь на лошадь и еду в Никифорово, и еду, надо сказать, каждый раз как на праздник. В доме Фигнеров я стал уже как бы своим человеком, они встречают меня с неизменным радушием и гостеприимством, относясь ко мне, как к родному. Точно так же отношусь к ним и я, хотя и не закрываю глаза на отдельные недостатки отдельных представителей этого рода. Но попробую описать все семейство.