Дерево даёт плоды - [68]

— Ты же сама ее привела, когда я болел. Кстати, непонятно зачем.

И пошло — поехало, на битый час, пока мы не уснули, прижавшись друг к другу. Катажина позвонила на следующий день утром, когда я еще собирался на работу, и назначила мне встречу после обеда в кафе рядом с комитетом, хоть я и просил выбрать другое место, поскольку не таскался по кофейным, и не любил их, и не вязалось это с избранным мною новым стилем жизни. Утром поступили первые официальные сообщения о голосовании, подтвердившие, впрочем, наш вчерашний прогноз. По поручению Корбацкого я организовал пресс — конференцию, съездил в магистрат за новыми мегафонами, принял делегацию студентов, жаловавшуюся на своих профессоров, беседовал с Лобзовским, охрипшим от бесчисленных выступлений, и, наконец, пошел с ним в редакцию «Экспресса» на собрание. Главным редактором был молодой поэт, щеголявший в коричневом пиджаке из вельвета и упивав шийся своим глубоким голосом. Он вел собрание с завидной непринужденностью, говоря так ясно и убедительно, что я постеснялся брать слово после него, тем более что и аудитория была необычной. Голосистая красавица — машинистка, другая красавица с лицом и руками Мариацкой богородицы — тоже машинистка, редактор, с которым я мимоходом познакомился Там и которого потом встретил в ночном кабаке, швейцар — секретарь ячейки, ответственный секретарь редакции двухметрового роста и с графской фамилией, седая корректорша в черном платье, задающая десятки смелых вопросов, Лобзовский с обезьяньим лицом и язвительно ироничный, что я мог им сказать? Я не принадлежал к их кругу. Они были моими товарищами по партии, это верно, но я не доверял им, особенно этим красавицам. Инстинктивно? Быть может.

Собрание затянулось, голосистая красавица говорила о беспомощности пропаганды.

— Аскетизмом, товарищи, никого не привлечешь. Он слишком суров, не приемлем, чужероден. И в нашей газете мы так же пересаливаем с нравоучениями, проповедями, выяснениями и объяснениями.

Я стеснялся на нее смотреть. Она была действительно хороша собой, высока ростом, тонкая, с глубоким вырезом блузка облегала пышную грудь. Когда она говорила, ее лицо, покрытое светлым пушком, темнело, а карие глаза блестели.

Все же мы вышли вместе — главный, она и я, на Рынке хотел распрощаться, но оказалось, что они идут в ту же кофейную, где мне назначила встречу Катажина. Густой аромат кофе ошеломил меня, в полутьме я не различал людей, сидящих за маленькими столиками.

— Привел к вам нашего героя, — обратился главный к хозяйке. — Вы должны его узнать даже в темноте: Лютак.

Он знал тут всех, писателей и торгашей, женщин и мужчин. Хоть я и занял отдельный столик, сославшись на то, что договорился о встрече, он представлял мне людей так, словно бы мы были дома. Наконец красавица прибрала его к рукам, и меня оставили в покое. Катажина опоздала, а когда вошла, у меня на секунду замерло сердце. Заказала кофе и уселась рядом со мной. Музыка из динамиков полилась громче, во всяком случае, мы могли говорить шепотом, не опасаясь, что нас услышат за соседними столиками. Хочешь не хочешь, шепот вынуждал к определенной интимности, особому подбору слов, изменению тембра голоса.

Дело, с которым обратилась ко мне Катажина, было несколько своеобразного свойства. Она просила… дать ей рекомендацию в партию. Сначала я решил, что она шутит, хотя раньше не замечал у нее способностей к иронизированию, издевке, розыгрышу. Она сказала это шепотом, просто, а у меня задрожали руки, и я пролил ка стол кофе.

— Что случилось, Кася? Зачем это тебе? Ты в партию? Не верю.

— Пойми, я устраиваюсь главным бухгалтером, а там хотят партийного. Ты был кадровиком и лучше знаешь, каково положение.

Она назвала фабричный городок Ц. в соседнем повяте, куда выехала, ликвидировав квартиру. Но я не верил ей — то есть, не верил, что она совершает этот шаг ради места, приспосабливается. Не мог поверить после того, что узнал недавно.

— Прикидываешься, — сказал я. — Но эта циничная маска тебе не к лицу. Очень, очень хотел бы знать, что у тебя на душе.

— Ну что я тебе могу сказать? Что на это меня натолкнула твоя биография и твои подвиги? Впрочем, может, и это, если хочешь знать.

— Катажина, — сказал я серьезно, почти сурово. — Такими вещами не шутят. Я бы хотел задать тебе несколько вопросов.

— В связи с моим заявлением?

— Отчасти. Правда ли, что ты хлопотала по моему делу, когда вышла из тюрьмы?

— Откуда ты взял! Пожалуйста, не морочь мне голову этой историей.

— Я услыхал об этом недавно. Ты действовала через инженера с первого этажа. Это он свел тебя с каким‑то немцем?

— Да. Но какое это имеет теперь значение? Ровно никакого. Так было. Я вернулась из деревни, погово рила с инженером, зная, что тот связаь по работе с немцами, он обещал кого‑нибудь найти, нашел, а остальное ты сам знаешь.

— И ты ничего мне не сказала! Позволила, чтобы я… ну, чтобы я думал иначе!

— И сейчас не стоит говорить об этом.

Я был убежден, что она не говорит всей правды, и полагал, что делает это только ради меня. Я не верил в ее цинизм и желание сделать карьеру. Попросил рассказать о Ц., фабрике, о том, как она живет, сам рассказывал о поездке, хотя она была подробно описана в газетах. Однако Катажина вернулась к первоначальной теме, осведомившись, напишу ли рекомендацию. Я подумал, что не имею никаких прав выпытывать, исследовать побуждения, вторгаться в ее жизнь, мысли. Ведь она никогда меня об этом не расспрашивала. Неужели настолько изменилась? Или, возможно, всегда была не такой, какой я себе ее представлял. Катажина сидела, уставясь на часы, совершенно спокойная, но, взглянув на ее руки, я заметил, что она судорожно сжимает пальцами сумочку.