Деревня Пушканы - [41]

— Ну и негодяй! — Пурене сразу предложила Лиепе укрытие: свою чердачную комнатенку. Здесь донжуаны не докучают, гости не беспокоят, окрестности дома Будгинского с вонючим прудом бездельникам для прогулок не подходят, соседний жилец затевает попойки два раза в месяц — первого и пятнадцатого числа. У нее Айна может чувствовать себя в полной безопасности. Друзей и поклонников у Пурене нет, дамских сплетен за чашкой кофе она не признает. Живет одиноко и тихо.

Но на сей раз Мария оказалась не одна. Когда Айна постучала в узкую дверь чердачной комнатенки, Пурене открыла ей не сразу, как обычно, а спросила сперва, кто там.

— Думала, подвыпивший сосед, — оправдывалась Пурене. Снова заперла дверь и, вертясь перед Айной, словно желая задержать ее, сказала: — Так тебя опять… опять преследуют? — И увидев, что Айна заметила в комнате чужого, добавила: — Мы вместе с коллегой готовимся к завтрашним занятиям, он помогает мне.

— Тогда я… — помрачнела Айна, но Пурене настояла, чтобы она прошла в комнату.

— Еще что! И не вздумай возражать! Не такой человек Антон Салениек, чтоб стесняться его. Мы с работой уже почти управились. Раздевайся и чувствуй себя свободно, как всегда!

Чувствовать себя как всегда она все же не могла. Единственный столик у Пурене теперь скорее служил приему гостя, чем работе, на скатерть во всю длину было постлано парадное полотенце с латгальским узором, которое, казалось, достали из сундука впервые, — Айна даже уловила запах лежалой ткани. Под сипящей настольной лампой с блекло-зеленым колпаком не было ни стопки книг Пурене, ни самодельных наглядных пособий — почтовых открыток с видами, используемых на уроках природоведения. Лишь маленькая, совсем крохотная тетрадка со стихами на глянцевой бумаге. Зато на столе была почти вся посуда Пурене: мелкая, с голубой каемкой тарелка и на ней бутерброды, граненая вазочка с красным, как запекшаяся кровь, вареньем, маленький чайник и большой эмалированный, блюдца, ложечки, ножи, стаканы с недопитым чаем. А непривычнее всего в серости комнатки — рядом с лампой, в старомодном, толстом стакане — белые ландыши, маленькие, крепкие, точно вылепленные из воска колокольчики на хрупких блекло-зеленых стеблях.

Пурене поняла удивление Айны.

— Коллега Салениек был так любезен, достал мне эти цветочки для завтрашних занятий.

— У садовника гимназии, — пояснил Салениек тихим, грудным голосом, который скорее мог бы принадлежать пожилому человеку, чем кареглазому двадцатичетырехлетнему парню. — Цветы от папаши Рудзана. В годы войны он уберег часть графских теплиц и теперь продолжает выращивать цветы и зелень для себя. Надеется, должно быть, что его старания окажутся полезными. Вы и в самом деле не знаете садовника своей школы?

— Не знаю. Многих еще не знаю, — улыбнулась Айна.

Объяснение Салениека казалось вполне правдоподобным. В самом деле, почему бы не принести коллеге тепличные цветочки для практических занятий? Салениек известен в городе как расторопный и предприимчивый молодой человек. Его видели там-то и там-то, выступал, спорил, прочел лекцию в профсоюзе рабочих (правда, не очень угодного ксендзу и инспектору гимназии содержания), руководил молодежной экскурсией по окрестным историческим местам, один из основателей спортивного общества. У него очень широкий круг знакомых. Ему и зимой ничего не стоит раздобыть цветочки. Ничего удивительного, что Мария угощает его чаем. Она принесла стакан и Айне, освободила за столом место. Учительница природоведения человек гостеприимный.

— Да, со своими учениками я уже познакомилась, — непринужденно рассказывала Айна Салениеку. — Только порою бывает трудновато совладать с ними. И прежде всего потому, что в классе между учениками нет того единения, какое было у нас, когда я училась в гимназии. И тогда, конечно, встречались шуты гороховые да кисейные барышни, но такой резкой обособленности, как сейчас в Гротенах, мы не знали. В классе очень мало детей простых родителей. Несколько евреев и белорусов, а их национальности инспектор и за национальности-то не считает, преобладают чада латгальских богачей да сынки и дочки приезжих балтийцев: чиновников, лавочников, землевладельцев. И еще есть отпрыск какого-то утратившего славу и капиталы латгальского шляхтича. Ребята между собой не ладят, учителям в таких классах работать трудно. Скажешь одним приятное слово, сразу начнут щетиниться другие. Щетинятся, правда, больше панычи да банкирский отпрыск, мельников сынок да еще кое-кто.

Если о руководстве говорить, то его заносит, как крестьянскую повозку по рытвинам гротенской дороги. Сегодня велят одно, завтра, наоборот, — совсем другое. Вечером, когда придешь домой, голова кругом идет, как мельничное колесо.

Господин Салениек прав, в таких условиях рисовать, иметь какое-то увлечение трудно. Творчески не поработаешь, хотя иной раз прямо руки чешутся, к палитре так и тянутся или к углю и карандашу. На свете сейчас столько интересного, столько нового, что молодой художник, вернее, молодой энтузиаст, ожиданиями жить не смеет. В контрастных пейзажах наших мастеров и у недавно ставшего рижанином русского художника Богданова-Бельского нового меньше, но в западном, европейском искусстве есть настоящие откровения. По дороге сюда она в Риге видела полотна парижского модерниста Аронсона — кстати, выходца из Латвии — и привезенные им работы французских и бельгийских экспрессионистов. Феноменально! Человек, пейзаж, очертание предмета словно растворяются в смешении красок. Ни контуров, ни образов, только будящая эмоции пестрая радуга. Будто поставил лицо навстречу июльскому солнцу и, чуть приоткрыв веки, смотришь вверх и видишь чудесный блеск звонких красок. Изумительно оригинально!