Деревня Пушканы - [39]

Только в ненастье можно по-настоящему понять расположение этого захолустного латгальского городишка и как далеко живет учительница гимназии Айна Лиепа. И в хорошую-то погоду ей не очень-то близко добираться, а осенью и зимой, когда на дворе слякоть, снег и непроглядный мрак, дороге, кажется, нет конца.

С приближением зимних каникул все чаще приходится возвращаться поздними вечерами. Бывают недели, когда у учителя не остается свободного вечера. Собрания, совещания, экстренные заседания. То кабинеты переустраивай, то придет распоряжение из Риги или Даугавпилса, то выскажет что-то кто-нибудь из сильных мира сего, а ты сиди как проклятая! И помимо всего этого — споры между латышами-балтийцами и латгальцами! Эти споры донимают педагогов гротенской школы больше всего. Поди разберись, как в каком случае действовать: держаться балтизации Латгале или прислушиваться к католическим церковникам, призывающим беречь местные обычаи и держаться заодно с единоверцами в Польше. Каждый требует своего, а ты, учитель, всем угождай. И еще оберегай учеников от политики. Попробуй только понимать вещи по-своему, не так, как этого хотят господа!

«Да, понимать… — вздохнула Айна. — Вот пойми, в чем смысл какого-то там конкордата, заключенного в Риме между католической церковью и латвийским правительством. Для школьного инспектора — это событие огромной исторической важности, а для тебя — новые хлопоты и неприятности».

Айна Лиепа не политик и не желает им быть. Ей кажется, что политика лишает человека и разума, и сердца, Айне же хочется сберечь и то и другое. Но как это сделать, если каждую минуту тебя дергают и терзают, если тебя беспрестанно гоняют, как ветер лист.

Вот уже гротенская окраина, домик кузнеца Дагиса — ее жилье. С осени, когда она начала самостоятельную жизнь, страшно трудную и скудную. Правда, когда Айна отправлялась в Гротены, жизнь ей уж такой скудной не казалась. Во всяком случае, по сравнению с рижской, когда ей после смерти отца и других невзгод пришлось оставить студию живописи Тоне и пытаться устроиться на работу, что никак ей не удавалось, — в столице молодого государства желание это необходимо было подкрепить звонкой монетой. В Латвии, на дальней окраине государства, от политически благонадежного интеллигента этого не требовалось. И вначале Анне казалось, что в потускневшее окошко к Лиепам опять заглянуло солнце. К тому же в Гротенах жил родственник Айниного отца, охотно предоставивший ей дешевую комнату, тихую и достаточно светлую для занятий живописью. И Айне не нужно было добиваться угла в школьном здании, где каждый, кому не лень, в любое время мог сунуть нос в твою личную жизнь, посмеяться над твоей бедностью. Но так думала Айна Лиепа осенью, пока не зарядили дожди, не ударили бесснежные морозы, не начались бесконечные собрания и совещания и еще многое другое.

На комнатку грех жаловаться. Хоть и вдвое меньше рижской, зато достаточно теплая. Айна установила мольберт, развесила свои этюды. Вечером, когда она, вернувшись с работы, зажигала тусклую десятилинейную лампу, из темноты возникали все четыре угла. Даже закуток за платяным шкафом, где хозяйка поставила на опрокинутый ящик таз и эмалированный кувшин, а рядом ведро с колодезной водой. Несмотря на сборную мебель, тут было уютно. Прежде всего, разумеется, благодаря ее любимым книгам, репродукциям произведений старых итальянских мастеров, собственным незаконченным работам. Особенно той, что сейчас стояла на мольберте: к солнцу в туманной дымке тянется рука с тонкими, как спицы, пальцами. В духе литовского художника-символиста Чюрлёниса. Здесь же вполне на месте старомодный шкаф с овальным зеркалом на одной створке. Зеркало отчетливо отражает продолговатое, открытое латышское лицо Айны, слегка печальное; темные, как вишни, робкие глаза. Посуда и съестное были бы в комнатке, конечно, неуместны. Потому утром до работы и вечером после школы Айна ходила есть на хозяйскую половину.

Там комната почти вдвое больше ее каморки. В ней же и кухня, отделенная лишь стеной печи и посудным шкафом. Двуспальная деревянная кровать, сундук, стол на прямых ножках у одного окна и на скрещенных — у другого. На кухне до самых матиц поднимается рыжая печь с плитой, в стену встроена полка, на которой миски, тарелки и другая посуда.

Кузнец Дагис, человек с окладистой седоватой бородой и трубкой в зубах, валялся на кровати, закинув руки за голову, не замечая, что у жены что-то опять не ладится с прялкой. Она в который раз возилась с педалью, для чего и поставила лампу на пол.

— Вечер добрый, вечер добрый, дочка! — тихо, но бодро отозвалась худощавая женщина. Отодвинула прялку, встала и, подвешивая лампу, взглянула на квартирантку: как же та проголодалась и озябла.

— На дворе словно ведьму хоронят. Вот так же на Крещение в прошлом году было. Когда Юрит на войну уходил…

В печи брякнула жестяная заслонка, и в нос ударил запах жареной картошки и тушеной капусты.

— Липовым чаем напою. — Кузнечиха расставляла на столе посуду и кушанья, всякий раз проводя тряпкой по столешнице. Словно, пока она ковыляла к полке или плите и обратно, кто-то успевал загрязнить стол. И пока проголодавшаяся Айна торопливо черпала из глиняной миски щи и закусывала очищенной картошкой, торжественная церемония подачи ужина продолжалась, хотя хозяйка могла бы тарелку с черным хлебом, миску с маслом и творог, пузырек с сахарином и кружку чая принести сразу.