Деревня Пушканы - [196]

Свернув с шоссе, Анна обычно шла мимо нового пушкановского хозяйства Тонслава. И опять же случалось, что она встретит вернувшегося недавно из солдат Адама. Сын Тонслава парень словоохотливый, и ничего удивительного, что они с ним болтают, пока Адама не позовут в дом.

— Постыдилась бы людей, — осуждала Анну мать Антона Гайгалниека Салимона. — Пресвятая богородица, ну и девки пошли нынче! Ржут, как кобылы; бессовестные, парням на шею вешаются, — говорила Салимона, провожая Анну взглядом. И бросала ей вслед нелестные слова, как пощечины. Пускай соседям слышно будет, как она отстаивает латгальскую порядочность и девичью чистоту!

Но шабры не слушали Салимону. Как и ее Антона. После убийства Урбана от него все отвернулись. Больше не звали на торжества, а если он являлся непрошеным, прикидывались с ним глухими и слепыми. Если бы не эти тузы, всесильные волостные заправилы, так еще неизвестно, как пришлось бы Гайгалниеку. А господа подносят Антону чарку, на парады зовут воров ловить.

И так Анна на двор брата приходила поздно. Не скажешь, чтобы ее дома уж очень ждали. Разве что племянницы, которым Анна обычно приносила что-нибудь сладенькое. Ну, может, еще изнуренный болезнью отец и брат Петерис, на плечах которого теперь лежало все бремя работ и долгов в «Упениеках». Для матери Анна была болезненным напоминанием о разбившихся надеждах на легкую старость, а для Моники — лишним едоком за столом. Селедка, связка салаки или баночка свекловичного сиропа, которые приносила золовка, не возмещали Монике лишней похлебки и черного хлеба, которые она подавала на стол. Она и без того терпела в «Упениеках» двух старых дармоедов… Не выносила разговоров мужа с сестрой. Монике казалось, что все причуды Петериса от золовки. Правда, Моника часто ничего не понимала в спорах Анны с Петерисом, и, когда она пыталась выступить на стороне мужа, он обзывал ее гусыней или еще как-нибудь похуже.

Из Упениеков Анна уходила в воскресенье после полудня. Постирав белье матери и отцу, поболтав с девочками, она отправлялась обратно в местечко. По старой дороге деревни, мимо новых хозяйств. Может, чтобы лишний раз убедиться, как жалки лачуги новохозяев на голых клочках земли. Вокруг ни настоящего деревца, ни куста. Лишь чахнут посаженные перед клетью Спрукста березки.

Если Анна шла старым прогоном и у Спрукстов слушали радио, звучали молодые голоса, Анна заходила туда.

Молодежь у Спрукстов на досуге слушала по радио музыку, сводки погоды и известия. Обычно в воскресенье, после полудня, как раз когда Анна возвращалась от родственников. «Страшно люблю радио, — объясняла она, когда спрашивали, почему ее так тянет к Спрукстам. — Просто жить не могу, не покрутив этого аппарата». Пушкановские ребята, прежде всего Геле Спрукст, конечно, позволяли Анне повертеть рычажки приемника. И ждали, что ей удастся извлечь из этой машины. Они из опыта знали, что передачи разных городов мира Анне быстро надоедали. Обычно она останавливалась на одной и той же станции. На Москве, откуда передавали современные песни. Если в комнате находились только свои, она подпевала голосу Москвы и предлагала ребятам поддержать ее. Новые русские песни звучали радостно, приподнято. Анна объясняла пушкановцам непонятные им слова. Рассказывала о пятилетке, про которую пелось в звонкой песне «Встречный», о Каховке, о комсомольцах.

На обратном пути Анна иногда встречала хозяина «Сперкаев», обходившего в воскресенье после обеда поля, а под вечер — соседей, за которых поручился в банке или которым помог чем-то. Напоминал, что шабру полагается не забывать благодетеля и всячески стремиться отблагодарить его. Завидев Анну, Сперкай останавливался и, не теряя времени, заводил с ней разговор.

— Хватит тебе глупостями заниматься, нанялась бы на стоящую работу!

— А где ее, стоящую-то работу, найти?

— В «Сперкаях». Сыта и одета будешь. А понадобится тебе по делам своей веры сходить, не откажу. Только загодя скажешь мне.

— И душа твоя смирится с тем, чтобы я против тебя же что-то делала?

— Мне ученый человек нужен. Такой, что в законах разбирается, умеет письмо, бумагу в суд написать. Писаря да аблокаты эти в местечке мои деловые тайны другим выдают.

— Стало быть, ты, Сперкай, надеешься, что я твоих тайн не выдам?

— За это ты и будешь свободно по делам своей веры ходить.

— А мне ходить-то некуда. Нет, нет, не подхожу я для такой работы.

— Подумай, хорошенько подумай… Разумный человек всегда правильно считать да подсчитывать должен. Его мир на расчете построен.

— Только расчеты разные бывают, и рассчитывать можно по-разному… — посмеялась Анна. И она вспомнила, что говорила о своем рижском хозяине Айна Лиепа: «Хозяин не только потому, что я дешево работаю, держит меня. Я почти уверена, что делает он это с неким тайным умыслом. Настоящий деловой человек, видно, старается обеспечить себя на любой случай. Открывает себе банковские счета в разных государствах и в разных партиях».

Не духовный ли родственник хозяину Айны Сперкай?

Иногда Анна вставала из-за прялки раньше обычного. Вскочит, оденется и, между прочим, бросит:

— У меня дело… Спросит кто, скажите, вышла… в лавку или к заказчикам.