Деревня Пушканы - [188]

— Срам, мама, воровать ходить.

— …Людям на посмешище. Весной, точно бог знает кто, на шоссе пошла, теперь — на болото… Начальников попросила бы… В каждую исповедь ксендз спрашивает, почему в церкви не бываешь. Поцеловала бы руку наместнику божьему, колено преклонила бы перед ним, тут же пристроил бы.

— Я умолять, на коленях ползти, мать, не собираюсь, этого ты от меня не дождешься.

— Оставила бы ее в покое, — прохрипел Гаспар. — Жили мы до сих пор и дальше проживем как-нибудь. У Анны своя голова на плечах. Получше нас, стариков, знает она, как ей быть. Раз ничего другого не остается, как по ягоды идти, пускай идет, — примирительно сказал он. Дочка притащила раскаленные кирпичи и принялась заворачивать их в тряпки. — А может, тебе лучше в другой стороне счастья попытать? Паспорт у тебя есть. С волостью ты уже не связана, может, на чулисовской стороне где? Заодно и от шпиков избавишься.

— Шпиков, отец, повсюду хватает. Пока господа властвовать будут, шпики не переведутся. Но сейчас не могу я никуда уходить. Есть у меня одно дело. Потом, в другой раз, скажу тебе.

— Ну коли так…

— Дай напиться! — уже невмоготу стало Гаспарихе разговоры мужа и дочки слушать. — Теплой водички подала бы…

Хлопнув дверью и застучав деревянными башмаками, с охапкой коряг вошла Моника. Бросила дрова у очага и загремела кольцами на плите.

— Опять зря дрова перевели. Добывать, так некому, а жгут, как первые богатеи. Ах ты, дрянь этакая, почему показала, где спички лежат? — обрушилась Моника на Теклите тяжелой своей рукой.

— Что ты делаешь? — кинулась Анна защищать малышку. — Почему бьешь ее, сама я спички твои взяла.

— Са-ма взя-ла, — передразнила Моника и вернулась к плите. — Целая орава дармоедов да воров! Только и знают, что другим на шею садиться. Порядочных людей по судам таскают, а этим людям на голову лезть дозволяют. Ничего, дождетесь вы у меня. Схвачу кочергу — и всех подряд! Из комнаты, из запечья вон!

— Не забывай, что ты это говоришь отцу и матери своего мужа, старикам, больным людям! — Анна взяла топор и ушла в дровокольню. Хотя бы с глаз долой.

Как ужасно! Иной раз в тюрьме легче было, чем сейчас на воле, дома. Перерубив корягу, Анна глянула в сторону дома. Собачья жизнь! За все время, что без работы она, в книгу даже заглянуть не посмела. «Лентяйка… бездельница… лежебока…» Не стряслась бы эта беда, повернулась бы и ушла. Хуже, чем здесь, нигде не будет. Невестка уже не человек. С чего это Моника изменилась так? Когда Анна в среднюю школу просилась, то думала, что озлобиться может лишь человек старой закваски, да такой, что не испытал горечи обиды. А Моника ведь претерпела несправедливость, унижение, незаслуженные упреки.

Неужели бедность, жизненные тяготы могут так изуродовать человека?

В тюрьме Анна не думала, что жизнь на воле будет такой сложной. Что трудной будет революционная борьба, она предвидела. А в семье, у своих, пускай и в бедности, думала она, будет легче. Но оказалось, что ни работать ей нельзя, ни спокойно в семье жить. А революционная работа?

И от нее остались лишь одни крохи… Аресты на кладбище — тяжелый удар. Половина членов ячейки арестована. Спаслись лишь те, кого не подозревала охранка или кто в момент событий случайно оказался в другом месте. Чуримкис, Григорий и Пурене в тюрьме. Их ожидают долгие годы заключения. А оставшиеся на свободе? От товарища Спуры они отвернулись. Ведут себя так, словно Анны и не существует. Организатор их и близко не появляется. Она уверена, что вовсе не из-за слежки, а потому, что Анна опутана сетью скверных подозрений. Добрый Павел ей об этом невольно проболтался, когда она просила его передать другим, что случилось с ней в день митинга на кладбище, какую она получила повестку из полиции, как не отходил от нее шпик. Что брата в тот день не было дома и посему она не могла вовремя предупредить товарищей. Все это она рассказала Аугшмуктену. Не все равно Дед встреч с ней избегает.

«Не столько опасается слежки, сколько подозревает меня в предательстве… Изолирует меня. Речные рабочие исчезли, словно в воду канули, уже второй раз оба парня не приходят в условленное место». Что ей остается? Бродить вместе с Вероникой Курситис по Большому болоту?

Сейчас можно было бы искать работу и вне Пурвиены. Гласный полицейский надзор отменен, больше не надо ходить в полицию отмечаться, сообщать о смене места жительства. Да, можно было бы попытаться найти работу в другом месте. Даже в Риге. Через товарищей. Только какой революционер станет помогать человеку, заподозренному в предательстве, с которым порвала организация. В тюрьме она немало наслушалась про трагедию Сони Ривкинд. Партия оборвала с девушкой связь, ее по недоразумению заподозрили в чем-то; товарищи, которые могли бы опровергнуть это, разъехались кто куда, и Соня лишилась рассудка.

Согнувшись под тяжестью коромысел, двором шла Моника. У дровокольни она остановилась, буркнула что-то и побрела к хлеву. Чуть погодя оттуда донеслись треск загородки, сильный шлепок и истошный свиной визг.

«Быть человечной она, наверно, уже не умеет… Так жизнь размалывает людей, лишенных закалки… Встретил бы Петерис Рафу Левина. Рафа окольными путями добился ясности в ее деле. А Петериса все еще нет. Может, ищет Рафу. Потому, наверно, и задерживается. Сдавать на пункт свиней надо было в девять утра. Около полудня Петерис уже должен был вернуться».