Деревня Пушканы - [183]

— Речь, начинай речь! — Десять пар рук подняли Андриса на какой-то камень. — Говори!

— Товарищи, — начал он, задыхаясь, — трудящиеся Пурвиены! Участники похорон убитого сельскохозяйственного рабочего Сильвестра Урбана…

Полицейские свистки раздались совсем рядом, за каменной кладкой. Справа затрещали револьверные выстрелы. На вал, словно кинутый пращой, вскочил полицейский. Еще один, за ним какой-то штатский и айзсарги. Прыгали с вала, гулко шлепаясь о землю.

— Спокойно! — едва успел крикнуть Андрис, когда полицейские и айзсарги с двух сторон вплотную приблизились к участникам митинга. В воздухе замелькали палки и резиновые дубинки, над кладбищем раздались возгласы:

— Убийцы! Убийцы!

— Товарищи, защищайте женщин, — крикнул в общем шуме чей-то мощный голос.

— Спасайтесь, кто как может! — стоявшие рядом с Андрисом увлекли его за собой по осевшим могильным холмикам.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Пилана вдруг вызвали в Ригу, так и не дав ему выяснить, в чем, собственно, обвиняются три арестованных члена пурвиенских социал-демократических организаций, которых грозились судить вместе с остальными схваченными на кладбище демонстрантами. Остальных — они навряд ли коммунисты — объявили соучастниками нападения на волостную айзсаргскую начальницу. Это было более чем нелепо. Все это Андрис Пилан сообщил по телефону руководству и попросил разрешить ему остаться в Пурвиене еще на два дня, чтобы собрать исчерпывающие материалы, но получил лаконичное распоряжение немедленно явиться в центральный комитет.

Очевидно, придется отвечать за Пурвиену. Отвечать за то, что там произошло, и за то, к чему он не имел никакого отношения. В таких случаях все решается формально, чисто формально. Хотя с формальной стороны… Да, с формальной стороны Андриса Пилана можно обвинить в тяжелом проступке: в недозволенном братании с левыми. Как он оправдается? Скажет, что послушал товарищей из местных организаций, что события развивались чересчур стремительно, что неожиданное нападение ревнивого парня на айзсаргскую начальницу разъярило полицейских и айзсаргов? Это в самом деле важный факт. И веский аргумент. Но… Он, функционер социал-демократической партии, ломает себе голову над тем, как перехитрить руководство своей организации… Что с ним происходит?

В самом деле, с Пиланом, с сознанием Пилана творилось что-то странное. В нем все перемешалось и забродило. Когда и где это началось? Очевидно, не сейчас, и не в Пурвиене. Все это постепенно накапливалось — и накопилось.

Все эти бесконечные события, как маленькие капли, которые образуют большие воды. Даже если бы не было неожиданного вызова, отчет центральному комитету Андрис Пилан теперь все равно написал бы не так, как обычно. Интуиция настоятельно подсказывала, что в донесениях должны быть лишь данные о количестве членов, о собраниях, о распространенной литературе и, быть может, об отношениях организации с местными властями. И ничего — о настроениях товарищей, сомнениях и недовольстве людей.

В Ригу поезд прибыл незадолго до пяти. Город тонул в сумраке. Приползший с запада, с недалекого моря, туман приглушал свет фонарей, цокот копыт извозчичьих лошадей, гул шагов прохожих. Обычно столь яркие, призывно мельтешащие рекламы над крышами домов отливали желто-фиолетовым светом, словно пугали и угрожали. Сквозь туман с трезвоном пробивались и выныривали из него трамваи, тускло светя белесыми, будто гаснущими огнями, и снова исчезали.

Туман, туман… А он, Андрис Пилан, разве не как эта туманная дымка? Ползет по жизни, не оставляя никаких следов…

Около кино «Палладиум» он взглянул на картинки в витринах. Божественная Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел»… Грандиозная двойная программа — «Тарзан — человек-обезьяна»… Очаровательная Лилиан Гарвей в водевиле «Если ты когда-нибудь подаришь мне свое сердце…». Яркие сине-красно-фиолетовые буквы. Безобразно перекошенные сине-красно-зеленые лица, лев с оскаленными клыками и полуголая женщина с дымящейся папиросой в руке и манящей улыбкой на устах.

«Осенью двадцать седьмого года тут, в «Палладиуме», демонстрировался советский фильм «Броненосец «Потемкин»… Советский фильм». Почему он вспомнил об этом? Не заглянув в листок кинорекламы, Андрис швырнул его в сточную канаву. Какой-то прохожий что-то сказал ему. Быть может, предложил поднять брошенную бумажку…

В главной квартире партии — в Народном доме — на всех пяти этажах во всех окнах свет. В вестибюле и в гардеробе горят все лампочки. По широким каменным лестницам, постукивая каблучками, носятся с бумагами в руках девушки из канцелярии, пыхтя, поднимаются пожилые функционеры, спешат командиры отрядов рабочих спортсменов в синих формах. «Будь свободен!» — восклицают они, встретив знакомого партийного деятеля, и подносят пальцы к блестящему козырьку фуражки с кокардой.

— Чего это тут сегодня такое оживление? — спросил Пилан гардеробщика Народного дома, инвалида пятого года, которого в рижских социал-демократических кругах называют неофициальным справочным бюро.

— Как обычно во время больших событий. — Гардеробщик нащупал на воротнике пальто вешалку… — Партийный совет, брат, это почти что конгресс. И в самое время. Пора, наконец, что-то по-настоящему предпринять. А то миру конец пришел! Уже вторая группа политэмигрантов из Германии прибыла, — зашептал он, склонившись над барьером. — Почем зря ругают лидеров традиционной коалиции и их политику уступок… А у нас правительство Скуениека, говорят, готовится принять на основании статьи восемьдесят первой закон об отмене многих демократических свобод. Министры внутренних и военных дел получат право вводить военное положение…