Деревия. Одиссея историка Улетова - [37]

Более не видела ничего. Закончилось чародейство и слава Иисусу!

Так вот к чему сон! Жив Игорь, но вскоре будет сеча. Покарает Мала за своевольство и с добычей вернется домой.

— Добро, все ли видела, аль желаешь еще подивоваться? — вопросила Ведослава.

— Узрела все. Ступай. Нет, постой! А что же, сон?

— Скажу одно: видно встречать тебе скоро послов, а то и сватов.

Ошеломленная ответом, княгиня какое-то время прибывала в полузабытьи.

Чаровница удалилась также незаметно, как и пришла.

*****

Сивый туман стелился долу, серебряная роса освежала жухлую траву. Окружавший великое поле близ Искоростеня лес замер как строй воев-богатырей. Осень позолотила шеломы-верхушки деревьев, в воздухе стоял влажный и пряный грибной дух.

Вставало багряное солнце. Кружило над полем воронье, выискивая добычу.

«Добрый знак, княже!» — указывая перстом в небо, промолвил великий волхв Всеслав. На нашей стороне вороны — перуновы вестники, и ветер дует от нас к ним.

На расстоянии шагов пятисот пламенели клинья щитов, доносились трубные раскаты; спешно выстраивалось в боевые порядки Игорева дружина.

Древляне ополчились загодя. Князь Мал впереди чуть поодаль от стройных рядов воев, восседая на гнедом жеребце, наблюдал за последними приготовлениями к решающей битве. Рядом ближний круг, ближняя дума — кто конный, а кто пеший.

«На Перуна надейся, а меч держи вострым», — отвечал Мал Всеславу.

— Ты, Горята, их ратные хитрости изведал, чего ждать?

— Конницу потрепали мы на подходе, в болота позагоняли, но осталось малое число. Укрыться могут в лесу, и ударить внезапу из засады, коль дело будет в нашу сторону преломляться. А может, конница у них позади по краям строя за пехотою сокрыта. Тогда попытаются взять в клещи.

— Гляди, перестраиваются, — тревожно вмешался в разговор Борята. Все устремили взоры на Игорево воинство: червленые щиты спешно расступались и вперед выдвигались верховые, причем и тяжелая, и легкая кавалерия выстраивалась вперемешку.

— Решили напустить тень, — заметил Неждан. — Мыслят: не поспеем выставить вперед дюжих ярых воев, да метких лучников.

— Не мешкай, княже, того гляди начнут, — обратился к Малу Добронег.

Мал развернул коня к строю и сделал знак рукой. В ответ ощетинился полк длинными копьями, сомкнул щиты. Внутри строя происходили спешные передвижения, раздавались приглушенные команды и звон зброи.

— Чернобожьи витязи, набрались ли сил, смогут ли супротив конницы киевской? — спросил Мал у Всеслава.

— Осилят и конных, и пеших, а я обреку души киян Чернобогу, — отвечал тот, простирая руки к небу…

Яростно зазвучали киевские трубы, отвечали им хлестко как удары плети древлянские боевые рожки. Блеснул призывно в деснице Игоревой меч. Обнажил клинок и Мал…

*****

В той битве одержали древляне славную победу. Пал Игорь от руки князя Мала. «Одолеша древляны кыян… и начаша сами собой володети…», — записал позже летописец.

Глава 9 (II). Не пора ли застрелиться, господин штабс-капитан

Штабс-капитан Кряженцев пребывал в самом скверном, наисквернейшем расположении духа, а посему восседал за столиком одного из затрапезных питейных заведений на окраине Ростова, куда пробрался окольными путаными закоулками, дабы не светиться. Потому как сотрудникам ведомства, в коем он имел честь служить, строго-настрого воспрещалось… о борделях не было и речи, нельзя было даже (Эх, что за жизнь!) напиться, как приличному казаку в воскресенье. Правда Герман Владимирович спиртуозные напитки употреблял крайне редко и вообще не был любителем этого дела. Но… уж больно мерзопакостный груз, а значит и повод, лежал на душе…

Педантичный службист основательно и неторопливо, как делал он все в этой жизни, опрокинул стопку «Станичной», хрумкнул духняным, соковитым — только из бочки — малосольным огурцом-молодцом. Несмотря на вечернее время, Кряженцев был единственным посетителем, что, конечно же, сглаживало тяжесть бытия.

«Нам давно уже не двадцать… кони мчаться куда-то там вдаль… Не пора ли застрелиться, господин штабс-капитан», — германская мюзик-машине старательно воспроизводила дребезжащий голос шансонье, распевавшего под примитивный аккомпанемент плебейские жестокие романсы.

Право, не пора ли застрелиться!

Неизменно бравый, но слегка захмелевший штабс-капитан подошел к стойке и заказал новую порцию шнапс-тринкена — благо огурчик был оприходован только наполовину и уныло возлежал на бледно-желтом, пожалуй, цвета слоновой кости фарфоровом блюдечке с неизменной голубой каемочкой. И все помещение трактира напоминало такое же блюдце — какое-то приплюснутое с желтизной прокуренных стен и потолка… По стенам в массивных золоченых рамах уныло топорщились полинялые репродукции известных картин — тут тебе и генерал Краснов с иконостасом орденов на широченной, словно надутой насосом груди, и донские пейзажи, и баталии, и проводы новобранца…

«Эй, чело-е-е-к! Будь любезен, выключи-ка эту шарманку. Надоть с мыслями мне собраться, а тебе вот полтинник на чай или на водку — как заблагорассудишь», — вообще-то, Кряженцев не особо церемонился с людьми лакейского звания, но тут нашло на него некое благодушие… с чего бы это вдруг?