Деревенские адвокаты - [24]

- Постой, постой, погоди... Ну, па-арень! Да, никак, ты это, Кашфулла! Или мерещится? Ну, пропащий! Вот ведь, а?.. - затоптался на месте Нурислам.

Высокий, костистый, с худым, покрытым пылью лицом красноармеец снял с плеча винтовку, передал товарищам и спрыгнул с седла. Сделал три больших, увесистых шага и встал перед Нурисламом.

- Здравствуй, Нурислам, уж ты старался, чтобы не узнали тебя, медленно, спокойно сказал он, словно не пять-шесть лет не виделись они, а всего пять-шесть дней.

- Ну, ребята! Ну, прямо сказка! Таки жив, а? Дал же господь росту! Только вот кости голые, мяса, даже чтоб вороне клюнуть, не нагулял.

- Так мы в меду-масле не катаемся. А ворона другой поживы себе найдет.

- Струхнул я, парень, подумал, что белые. Жизнь-то одна. Вот за мерина спрятался. Где такого знатного жеребца раздобыл?

- Под Стерлитамаком, когда белых побили.

- Ну, езди во благо, - сказал джигит с некоторым унынием.

Кто этому жеребцу настоящий хозяин, он пока говорить не стал. Было бы совсем не ко времени.

- Ну и бестолковые же мы оба! - опять загорелся Нурислам. - Руки даже друг другу не пожали. Давай поздороваемся, что ли!

- Поздороваемся, Нурислам, как же не поздороваться! Крепко я соскучился... - и Кашфулла протянул обе руки. Левую ладонь его прорезал поперек глубокий след. Впервые в жизни два друга поздоровались за руку.

- Гляжу, и тамгу* на ладонь поставили, - сказал Нурислам.

* Тамга - клеймо, знак.

- Было дело... Не потерялся чтоб.

- Что, Кашфулла, ничего не спрашиваешь? Когда спра-шивают, и рассказывать легче...

- Самое горестное я уже слышал.

- Вон, значит, как... В тот день, когда тронулся лед на Деме, и схоронили Гарифа-агая. Место ему в раю отведено, говорят старики.

Тем временем серый жеребец подошел к мерину и положил голову ему на холку, а тот опустил в землю тусклые глаза и то ли плачет, то ли тихо радуется про себя.

- Что это мы здесь стоим? Пошли скорей в аул! В баньке с товарищами своими попаришься. Совсем ведь в пыли утонули. Уважу, чем могу. - Он повернулся к двум другим всадникам: - Добро пожаловать, товарищи. Знакум будем, - подошел к ним и с каждым поздоровался за руку.

- Нет, друг Нурис, некогда нам. Мы тут у белых в тылу важное задание выполняем. Когда через Каратунский лес ехали, кажется, заметили нас. Погоню могут пустить. Надо нам где-нибудь спрятаться, со следа их сбить. Ты ведь укромные места лучше меня знаешь.

- Знаю.

- Где лучше будет?

Нурислам прикинул быстро и твердо сказал:

- В Волчьей яме. Лучшего не сыщешь. Помнишь, где это?

- Да, вроде помню...

- Сейчас прямиком через лес спуститесь и вдоль оврага, дорога там одна. На излучине Капкалы будет небольшое болотце. Наломаете веток, проложите гать и проведете коней. Смотрите только, чтобы следа копытного не осталось. Как доберетесь до толстого осокоря с большим дуплом, дорога пойдет направо, а узкая тропка - налево, в осинник. Вот она-то прямиком в Волчью яму и приведет. Туда сам шайтан заглянуть побоится. Память у тебя хорошая была. Небось вспомнишь.

- Вспомню, - сказал Кашфулла. Когда он на чужбине тосковал в одиночестве, то в думах проходил по всем землям своего аула - урочищам, холмам, долам, рощам и перелескам, в самые густые чащобы забредал - так по земле скучал, которую оставил еще мальчишкой.

- Только мошки да комарья там люто. Невтерпеж.

- Перетерпим.

- Странно как-то получается, Кашфулла, не по-людски. Даже чашки чая в родном становье не выпьешь.

- Суждено будет, так попьем еще. Ладно. - Он подошел к жеребцу, который все так же стоял, приникнув к мерину, дернув за повод, завернул его в сторону, откачнулся назад долгим худым телом и легко взлетел в седло. Потом кивнул товарищам, и те, дернув поводья, тронули лошадей.

- Как стемнеет, жди меня, Кашфулла, принесу поесть. Возле болота ухну филином один раз, возле дуплистого осокоря два раза. Вы же птичьим посвистом отвечайте.

- Хорошо. Только и ты в оба гляди.

- Знамо. И харч принесу.

- Об этом не хлопочи. Суточный харч - здесь, - он легонько похлопал по впалому животу. - Недельный - там, - он кивнул на вьюк, перекинутый через хребет четвертой, заводной, лошади. И вроде бы чуть улыбнулся. - Ну, прощай пока...

- До свидания, Кашфулла. - Всякий раз, как произносил он имя ровесника, тепло становилось в груди.

Всадники на рысях домчались до опушки, пошли вдоль нее и скрылись за изгибом леса. Лишь тогда опомнился Нурислам.

- Эх-хе-хе, парша пустоголовая! - так порою ругал себя, когда давал промашку. - Хоть бы ту еду дал, что с собой была! - На меже под кустиком полыни у него были завернутая в старый материнский фартук половина ржаного каравая и зарытая в землю бутылка молока.

Истинное ведь чудо, уму непостижимое! Ну, ладно Кашфулла, дитя человеческое, - своя земля, своя вода потянули бы, не сейчас, так потом вернулся. Но серый-то жеребец - прямо перед хозяином предстал! Такое не то что наяву - и во сне-то в тысячу лет один раз случается... Показались оба вместе, и оба вместе исчезли. Может, он колдовское это видение сам себе придумал?

Весь мир изменился вдруг. Давеча только даль небесная, и солнце в этой дали, и дальний окоем леса, и черная земля, расцарапанная деревянной, с железными зубьями бороной, и уныло склонивший голову хромой воронок - все было всамделишным, привычным, можно видеть, можно осязать. А теперь вдруг отошли от Нурислама, обрели иные свойства, потускнели, стоят в полусвете-полумраке полуявью-полумечтой. В этом изменившемся мире стало джигиту неуютно и одиноко. Словно заблудился вдруг. Не зря, выходит, прыгала та трясогузка. Нет, не зря. Уж она-то была настоящая. И не с пустой вестью прилетала птичка-невеличка. Кашфулла, серый иноходец, еще два всадника... Вот здесь они были, на этом самом месте. А ведь все доброе и красивое является в обличии чуда, вернее - само чудо рождает их. Хотя до истины этой джигит умом не дошел, но чутьем угадал. И снова перед ним тайна и явь слились в одно, и снова мир понемногу взял прежний ход. Однако вновь погонять хромого меринка и поднимать пыль до небес ему расхотелось. Что ни говори, но встревоженный дух его еще до самой земли не спустился.