Депутатский запрос - [23]

Николай Михайлович сердито опустил чашку на блюдце.

— Что же тут смешного, Оля? Не понимаю, как можно смеяться при виде, извините, гадости. Не хотел говорить, но задели вы меня этим… смехом. Вчера прокурор допрашивал: какую, мол, взятку дал я директору совхоза и председателю сельсовета за то, что оформили купчую на избу… Что же вы не смеетесь, Оля?

Иван был ошеломлен.

— Как?! Вас… назвали… взяткодателем? Не понимаю. Ничего не понимаю. Вызвать и так вот прямо сказать: какую дал взятку?

— Нет, Ваня, не прямо. Слова они умеют выбирать.

— Кажется, я знаю причину, Николай Михайлович, — сказала Ольга. — Есть какое-то постановление — запретить продажу старых домов горожанам. Купить можно только на снос. Покупай и перевози в садовый кооператив, там разрешено. А в деревне нельзя. Наверно, поэтому и к вам придрались. Вообще-то чушь какая-то, Ваня. Собираемся поднимать культуру деревни, а городскую интеллигенцию не пускаем. У тебя это укладывается?

Стремутка молчал. Это ведь ему укор, он зазвал Садовского в деревню. И вообще в проблеме «выморочной деревенской избы» много непонятного и досадного. Если глядеть в корень, то все тут экономически и социально закономерно. Оно неизбежно должно было возникнуть. Уходит целое поколение солдатских вдов, доживающих свой век в одиночестве. Их обветшалые избы ни на что и никому не нужны, кроме как под дачу горожанину. А у того тяга к деревенской избе не только потому, что заимел машину и его тянет из городской сутолоки на природу, но еще и потому, что он — горожанин-то всего-навсего в первом поколении, он — сын той же солдатской вдовы, оторванной от земли временем. Он такой же, как братья Стремутки, только они — наследники родовой избы, и к ним не придираются, а у того горожанина наследства нет, и он ищет купить. Да ведь не только горожанин ищет второе жилье, но и селянин уже имеет второе — в городе. Тот же Федя Князев. Городская квартира за ним сохраняется, и в Вязниках коттедж получил. Сельский инженер Петр Стремутка женился на горожанке, та комнату свою не сдала, даже не выписалась, жили на две квартиры, пока Петра не перевели в город. Да сколько их теперь таких, и кто разберется, что тут законно, что незаконно. Избрали козлом отпущения старика художника. Потому что он бессловесный? Или потому что непривычен, чужероден, не имеет прямого отношения к производству? Он ведь не строит, не монтирует, не осушает, он — рисует, он — воспевает человека, формирует душу, а это-то как раз экономистам-прагматикам и чуждо.

— Чего молчишь, Стремутка? — допытывалась Ольга.

— Согласен, не укладывается, — нехотя ответил Иван и перевел разговор на другое: — Николай Михайлович, я ведь не видел ваши последние работы, показали бы. Василий мне говорил…

Садовский поднялся и прошел в мастерскую, Стремутка сердитым полушепотом выговаривал Ольге:

— Ну а вы-то что же? Школа, сельсовет, совхоз — вы что, безголосые? Не можете защитить старика? О воспитании высоких чувств трезвоните, а что вы сделаете без таких стариков — ничего не сделаете. Скажи Феде: хочу его видеть. Я всего на два дня приехал, пусть не откладывает, очень нужно поговорить…

Портрет Лидуни произвел на Ивана и Ольгу впечатление неожиданно ударившего грома — они онемели. После долгого молчания эмоциональная Ольга кинулась старику на шею: ах, ах, это чудо! Вы волшебник! Это гениально!.. А Иван только моргал глазами, не в силах оторваться от портрета. Он с необычайной ясностью увидел в сестре героиню своей ненаписанной повести. Все в ней было так, как он задумывал: и радость, которую она несет одиноким старикам, и укор их детям за короткую память, и всем ее видом выраженный, повторенный в лице, в фигуре, в движении руки, в складках платья вопрос: «Почему? Почему? Почему?..»

Вопрос звучал так сильно, так требовательно, что Ивану сделалось как-то не по себе. Надо было отвечать. Повесть повестью, еще неизвестно, как она пойдет, удастся или не удастся, все-таки он не писатель, а отвечать надо сейчас. Молчать нельзя. Ищи, сегодня ищи ответ, Иван Стремутка, завтра, может, и найдешь, но не было бы поздно. Время необратимо, а души человеческие что нива — посеянное обязательно взойдет, зерна и плевелы, добро и зло, радость и гадость — все всходит и плодоносит.

Он обещал не вмешиваться в вязниковский конфликт, он приехал как частное лицо, как родственник и земляк, никого не обвиняет, ничего не исправляет, только слушает. А кому он нужен в таком качестве? Нейтральных позиций природа не знает, нейтралитет — это прикрытое фиговым листком предательство. Есть только правда и ложь, добро и зло; полуправда — тот же обман, полудобро — то же зло. Итак, что делать? Уезжать или остаться? Выслушать с сочувствием близких, чтобы вложить их мысли потом в уста вымышленных героев, или влезать в конфликт, брать сторону правых и драться вместе с ними?

Ольга горячо, сумбурно говорила что-то о колорите и композиции, Садовский посверкивал из-под лохматых бровей черными своими угольками и, похоже, досадовал на многословие поклонницы, а у Ивана все требовательнее билась неспокойная мысль. Порядок и инициатива, покой и движение, опека и эгоизм — вот она диалектика жизни не на бумаге, не в учебнике, а прямо перед тобой, в знакомых лицах схватились эти единые и непримиримые противоречия. Как просто рассуждать холодным умом об отвлеченных материях и как непросто расставить живых людей согласно книжным категориям. И похоже, очень похоже, что брат пойдет против брата. А может, против сестры и зятя? Против этой умницы-болтушки и ее затурканного ревизорами мужа-директора? Против одинокого старика с детской душой и высоким талантом? Нет, нет, сердце говорит, что правые тут, на бугровской и вязниковской улицах. Вот они, правые, неправые, активные, нейтральные — все тут, хватит ума разобраться, расставить, осудить и оправдать? Такой ли, сякой ли, но ты все же судья, эта роль сегодня отведена тебе, и ты обязан ее принять.