Денежная история - [30]

— Вроде меня.

— Вы, извините, мелкая сошка. Вы постольку-поскольку. Есть фигуры покрупней, позначительней. Могу сказать, но без передачи: двое уже задержаны, находятся под следствием. Это, разумеется, не для публикации.

— Понятно.

— Всего доброго, Андрей Дмитриевич. Больше тревожить вас не буду. Выздоравливайте окончательно.

— Спасибо.

Я смотрю, как он уходит легкой походкой, покачивая своим «дипломатом», высокий, поджарый, сам больше похожий на дипломата, чем бегунка-следователя. Откидываю голову на спинку скамейки и подставляю лицо сильным солнечным лучам. Наверно, думаю, наш шеф Поликарпов не откажет мне в преждевременном отпуске… из сострадания. И профсоюз, наверно, поднатужится и окажет материальную помощь. Вот на эти деньги я вызволю жену и малышку из затянувшегося новосибирского заточения. Они вернутся, как беженцы, в свой родной дом… а дальше что? Дальше будет видно. Не хочу заглядывать в дебри времени.

* * *

— Ну-ка давайте посмотрим, как поживает ваша черепушка, — бодро говорит мой лечащий врач, добрейший Константин Павлович.

Бинты, бинты… Я похож на Уэллсовского человека-невидимку, который, чтобы стать видимым, заматывал свою голову и лицо бинтами.

— Маша, дайте человеку зеркало. Пусть полюбуется на себя. Молоденькая Маша, улыбаясь, подносит мне маленькое зеркальце. Я долго, по частям, по участкам, разглядываю свое лицо, выбритую голову и вдруг истерически хохочу.

Разве это Кумиров глядит на меня? Это же какой-то жуткий уголовный тип, подпадающий под классификацию Ломброзо. Такие вот лица, страшные, с опустошенными глазами, жесткой складкой губ, бугристыми, лысыми черепами я видел на фотографиях в старом издании книги Дорошевича о сахалинских каторжниках.

— Хорошо, а? — как будто радуясь, потирает ладони мой эскулап.

Кое-как справляюсь со своим истерическим смехом.

— Шрамы останутся? — спрашиваю.

— К сожалению, да, — отвечает лекарь. — Но ничего. Они придают вам мужественности. Вот здесь, вот здесь, — трогает пальцем мой лоб, мою щеку. Становится серьезным. — Головные боли мучают?

— Так, эпизодически.

— Надо привыкать. Не сразу пройдут. Возможны сильные приступы. Особенно если позволите себе принять водочки.

— Исключено. Зарекся.

— Правильно.

— Когда выпишите, Константин Павлович?

— Не терпится?

— Да, хочется на волю.

— Ну, можно хоть завтра. Лицо… (читай — морда) у вас поджило. Ну а головную повязку придется еще поносить. Маша аккуратненько сделает вроде чалмы, — смеется он.

Об остальных побитых органах — ребрах, почках, правой руке, правой ноге речь не идет, как о второстепенных. Могу функционировать — это главное. Например, способен поднять трубку телефона в приемном покое и позвонить.

* * *

— Иван Петрович?

— Да, я. Кто это? — дребезжит старческий голос.

— Это Андрей Кумиров, помните меня? Я учился с Игорем…

— Да, да, как же, я вас помню.

— Иван Петрович, я не смог прийти на девятый день. Так получилось, что я оказался в больнице.

Выражаю еще раз соболезнование. Слышу его глубокие, жалобные вздохи.

— Спасибо, что позвонили, — благодарит он. — У Игорька при жизни было много друзей, но не все о нем вспомнили. Так бывает, что поделаешь. Приходите на сороковой день.

— Да, я зайду.

Больше нам говорить не о чем. Со стиснутыми зубами я кладу трубку. Где теперь находится Молва? В каких далях обитает, в каком орбитальном полете? Шопенгауэр, прочитанный мной недавно, утверждает, что…

— Вика, это ты, солнышко?

— Андрюша, милый, это ты? — кричит Радунская, сразу меня узнавая.

— Верней сказать, мое подобие. Слушай, я выписываюсь. Не в службу, а в дружбу: сходи к моему шефу, попроси у него машину для моей транспортировки домой. Мне с ним говорить неохота. Сделаешь?

— Господи, о чем речь! — кричит она.

— Сколько любовников новых завела? — навожу на извечную тему.

— Ни одного, дурачок.

— Ну и зря. Теряешь время. Я жду внизу в приемном покое или на улице перед входом, — заканчиваю разговор.

* * *

И через полчаса она приезжает в нашей редакционной колымаге. В мини-юбке. В легкой цветастой блузке с короткими рукавами и широким вырезом на груди — полуобнаженная, можно сказать. Длинные ноги, кажется мне, растут у нее сразу из подбородка. В руке у нее букет цветов — кому же это он предназначен, хотел бы я знать?

— Это тебе от всей редакции, — налетает на меня Радунская. Порывисто целует в щеку и только тогда, отступив на шаг, ахает, разглядев мой злодейский облик.

— Что, трудно узнаваем? — улыбаюсь я своими шрамами.

— Господи, что они с тобой сделали!

— А на голове, между прочим, стальная пластинка, — вроде бы горжусь я.

— Да ты что!

— Да. А на ней выгравированы мои инициалы и год рождения.

— Перестань!

— Зачем приехала? Я бы и сам добрался.

— Не твое дело. Я у тебя в квартире приберу. Там, наверно, бардак. — Уу! — стонет голоногая и голорукая Радунская. — Так бы тебе и врезала, не будь ты больным.

— Знаешь, — говорит она уже в машине, на ходу приглядываясь ко мне, — а тебе эти шрамы даже идут. Правда, Костя? — обращается за подтверждением к нашему водиле в маленькой кожаной кепочке.

Он что-то отвечает, но я не слышу. Жадно разглядываю наш Тойохаро, вроде бы преображенный за эти недели, — в буйной зелени берез, рябин, газонов, — словно вернулся из дальнего бесконечного странствия по иным весям, где темно и пустынно.