Денарий кесаря - [30]

            - Боишься? – с усмешкой спросил он. – А может… этого пожалел?

            - Я?! – отпрянул центурион, понимая, что даже сочувствие к приговоренному может иметь плачевные последствия. – Нет! Хотя… если честно, сегодня ночью он удивил меня – как лекарь! Клянусь Марсом, он в мгновение ока исцелил раненого при попытке взять его силой! Кстати, услыхав его голос, многие из храмовой стражи пали перед ним ниц, а некоторые бросились наутек. Верными долгу остались лишь мои легионеры. Потом… он сам сдался!

            - Эх-х! – увидев, что и самый страшный удар осужденный перенес молча, с досадой хлопнул по рукояти меча трибун. – Твоя взяла!..

            - А еще… - центурион, казалось, даже не обрадовался выигрышу, равному полугодичному заработку. – Я слышал, как он сказал, что если бы захотел, то получил в подмогу от своего отца… - он приблизил губы к уху трибуна: - Двенадцать легионов! Клянусь небом и землей! А что, если он, действительно, царь или сын какого-нибудь царя?

            - Может, самого цезаря? – с угрозой спросил трибун. – Что сдался – хорошо. Что врач – тоже неплохо, будет теперь кому лечить подагру старику Харону! А что касается царя, ха-ха, – засмеялся он. – Пожалуй, ты прав! Смотри!

            Центурион последовал взглядом за пальцем трибуна и покачал головой. Пока они беседовали, воины свободных центурий набросили на плечи осужденного старый солдатский плащ, надели на голову венок из росшего в расщелинах плит кустарника, отломили сухую ветку иссопа и, вложив ему в руки, издевались над ним. Они кланялись, падали на колени, словно перед настоящим базилевсом и, поднимаясь, плевали в лицо, отвешивали звонкие оплеухи, вырывали из стянутых веревками рук иссоп и били им по голове…

            Осужденный, казалось, не обращал на них никакого внимания. Взор его был устремлен в небо. Искусанные во время бичевания губы шевелились – было видно, что он творил неслышимую издали молитву. Из-под устрашающе длинных колючек венка, вонзившихся в лоб, ползли ручейки крови.

            - Разреши мне лично заняться им! Толпа…  – не выдержав, напомнил сотник.

            - Мягкий ты для центуриона человек, Лонгин! – поморщился трибун. – А, впрочем… может, ты и прав. Его ведь еще надо довести до места казни!

            Расценив эти слова как согласие, центурион заспешил к столбу, на ходу подавая команды. Воины, которые не воспринимали приказы в момент подобных занятий, как и следовало ожидать, пропустили их мимо ушей. Тогда Лонгин угрожающе замахнулся ивовой тростью. Это был уже не шутовской знак власти, как из иссопа. За поломку жезла центуриона рядовому воину полагалась смертная казнь. Такая мера мигом остудила даже самых горячих воинов.

            Не прошло и минуты, как два легионера повели к строю бледного, в натянутом на изуродованную спину хитоне бунтовщика. Кусок синей ткани был кое-как наброшен на его плечи. Шел он спокойно, стараясь держаться прямо.

            «Ишь  – гордый! – удивился трибун, с недовольством ловя себя на мысли, что думает о нем с уважением. – Мы, римляне, и то не всегда идем на казнь с таким благородством!..»

            - Эй, ты, посмотри на меня! – окрикнул он.

            Стараясь угодить начальнику, воины схватили приговоренного за плечи, развернули в сторону лестницы. Один крепкой рукой пригнул его в почтительном поклоне. Второй приподнял грубой солдатской пятерней подбородок:

            - Так стоять! Это же – трибун!

            Римлянин с любопытством взглянул на стоящего перед ним человека. С измученного лица на него смотрели внимательные, вопрошающие глаза – в них не было и тени страха. Зато было нечто такое, что трибуну стало не по себе. Он вдруг отвел взгляд и знаком велел поскорее уводить бунтовщика.

            Лонгин поднес к губам витой рожок, каким подают в боевом лагере сигналы знаменосцам, и, глядя на солнце, уверенно разделил день на две половины…»

10

Стас посмотрел на Григория Ивановича и осекся...

            …За окном послышался морозный скрип шагов, потом раздался грохот обиваемых о крыльцо сапог, затем звук открываемой двери и, наконец, по всему дому загулял зычный голос Григория Ивановича:

            - Эй, работнички!

            Стас мигом вскочил с кровати и испуганно заметался по комнате…

            Первым его желанием было выскочить в окно. Но тут он вспомнил, что его верхняя одежда висела на вешалке в прихожей. Да и дом все равно уже не продать, а значит, и прятаться теперь незачем!

            Он сразу же успокоился и с самым независимым видом – насвистывая, руки в карманах - вышел навстречу гостю.

            Тот уже был на кухне.

            - Что же вы это не пришли? Я вас ждал-ждал… Пришлось самому все делать! – с упреком начал он и вдруг увидел перед собой Стаса. – Ничего не понимаю! А где….

            - Таджики, что ли? – как можно небрежнее уточнил Стас и беспечно махнул рукой за окно: - А они съехали!

            - Как это? – не понял Григорий Иванович.

            - Очень просто! Взяли свои вещи и тихо-мирно ушли.

            - Когда?

            - А когда темно еще было!