День святого Жди-не-Жди - [25]
И бабка дремала, слюнявя зубы.
Одурев от фифрыловки праздной, тупо разглядывала одного из сынов от сына единственного своего.
Меж нами ни слова, ни знака, и ни признанья,
Мимо нее проходя, обыскал хлев и дом.
И прародительница причитала, причитая, пуская слюну, слюну пускала она.
Но не было времени у меня смеяться над старческой яростью живостенья.
Отец бежал дальше, к пристанищам вышним.
Захватил я с собою воду и пищу, ибо знал протяженность пути,
И ушел, не простившись со старостью злобной надзирательницы разоблаченной.
После фермы дорога тянулась вдоль пастбищ,
А потом истончалась в тропу, что к мельнице подводила,
У которой коровня и козы, хранимые овчаром,
Щипали чахлые скудные травы, что наклонная эта земля рождала.
Еще ранее до зари бугрямый пастух угадал во тьме
Тень густую, что расторопно к мельнице продвигалась,
Угадал в ней того, кто раболепными горожанами правит,
И разрушает богатства свои, дабы потешить их вялые очи.
Не великий ли то Набонид, с автоматом под мышкой, шел пострелять хищных птиц?
И бугрямец отводит глаза и вновь сторожит худосочное стадо.
Пополудни в третьем часу дошел я до мельничной башни, которую все полагали заброшенной быть.
Оказалась открытой дверь и ничего никого, дабы вход преградить.
И я крикнул: «Ты здесь, о отец», но поднялся, не дожидаясь ответа.
В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко,
И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна,
И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки.
И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить,
Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его.
И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил,
И в берлогу вошел, но отступил, вонью отброшенный, я.
На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви,
Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа,
Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши,
И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий,
А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади[64].
Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни.
И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая,
В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад,
У хребтов расщепленных, у знойных вершин, раздирающих небо.
Но отец, убегая дальше к пристанищам вышним,
Но отец, удаляясь с жизнью своей к терпким иссушенным скалам,
К Великому Минералу, где по склону стекает вода из Окаменяющего Истока,
Но отец уходил все дальше и дальше от Родимого Города, который отныне знать его не желал,
И в погоне за ним мой упреждающий взор, упорство его и истина наша.
Пьер, дорогой своей следуя, должен пройти мимо дома другого в преддверии Гор,
Поклониться паре калек, двум закрученным и заключенным, двум источенным и исключенным,
Нежелательным приживальцам и страхолетинам старым, стражникам сушлым, но без сетей, Высылаемой швали, шалопутам и шаромыкам, лишемерным шакалам, шавкам шамкающим и шелудивым
Двум изгнанникам, паралитику и слепцу, Никодему и Никомеду.
Приезжают сюда раз в неделю торговцы и от дверей оставляют в миле
Для стухществований этих усохших пищу в достаточной мере,
А затем убегают, чтоб возвратиться в город поспешно и получить ганелонов горсть за мизерный провиант,
Счет, оформленный по образцу, как должно представив Мэру Родимого Города,
Моему отцу. И еще отцу того, кто подходит к хижине двух ущербных Нико.
Никодем с Никомедом по саду гуляют, один забравшись на плечи к другому,
И когда на плечах восседает слепец, не так далеко они могут уйти,
Однако сие в рутину разнообразие вносит и иногда небольшим развлеченьем служит.
Так на следующий день после Жди-не-Жди, чьи утехи всякого рода
Не смогли калеки вкусить по причине двойного их остракизма, гуляли они, исходя из басни[65],
Пребывая спокойно: паралитик внизу, а слепец наверху.
И как только поняли, кто посетить их решился,
Языками задвигали хором в своих одубленных ртах:
«И куда же идешь ты, жизнь которого мы в Чужеземных краях полагали?
И зачем же идешь ты в Знойные Горы, не покидавший ни разу города, что внизу,
Исключая отъезд в Чужеземье для изученья наречья его?
И зачем ты бредешь по этим дорогам? Лишь брат твой проходит порой и одиночество наше тревожит.
Ты ошибся, Пьер Набонид, ибо, сюда забредя, ты спутал свои шаги.
Не для жителей города, что внизу, Знойные эти Холмы,
Здесь и воздух не тот, что киснет на площадях и бульварах.
Ты ошибся, Пьер Набонид, не твой это путь».
Но сказал Никодем, что, возможно, у заблудшего есть причины.
«Я пришел в эти горы, не потому что люблю, — сказал Пьер, —
Я пришел к вам не потому, что меня привели мечтанья,
Не для того я здесь, чтобы время зря провести, не зная, чем бы заняться в городе, что внизу.
Я иду в эти горы, чтобы — горло мое раздирает крик — чтобы убить».
«Но отсутствует дичь средь сакральных камней, что ощущают наше увечье», — сказал Никомед.
