День собаки - [14]

Если бы ты только видел собаку, ты бы все понял. Сколько ни надрывай горло, я уже вне досягаемости, почти обезумевшая, в бреду от тоски и печали. Вот и изнанка. Внешне же мы теперь пытаемся проделать с виду простую, точную операцию на самих себе: заменить любовь дружбой. Любопытная пересадка. Со времен создания мужчины и женщины еще никому не удавалось ее сделать. Возможно, мы станем первопроходцами, представителями нового человечества? Вчера вечером в кафе, когда я не позволила тебе по-дружески поцеловать меня в губы, по радио передавали новую игру: нужно было признаться в любви мусорному бачку. «О, помойка, твои округлые формы, твое пьянящее переполненное чрево…» В это время ты, оглушенный моим присутствием, с горячностью развел руки в стороны: между ними как раз поместились бы мои бедра, твои расставленные пальцы помнили размеры моего тела. Я сидела напротив тебя, между нами на пластиковом столе лежала карта десертов, мне показалось, что я вижу себя меж твоих рук, прозрачный двойник своего тела, призрак Безграничной Любви. Ты сказал: «Этого у меня никто не отнимет, никто…» Я не позволила тебе поцеловать меня, грудь сжималась, я сдерживала слезы, курила сигарету за сигаретой. И тут вдруг предательски веселый голосок начал тихо мне нашептывать: «О, Безграничная Любовь! Ты умерщвляешь мой разум, смех, мою кровь… Свалка песен, помойка возвышенных напрасных слов… Ты отвратительна мне отныне и во веки веков!» Мне вдруг захотелось затушить сигарету, рассмеяться тебе прямо в лицо и заказать огромную порцию мороженого, политого шоколадом, со взбитыми сливками и бумажным зонтиком.

На велосипеде

Несмотря на боль в колене, эту бессонную ночь я перенес спокойно. Факт, заслуживающий внимания. Вероятно, этим я обязан пауку, что плел свою паутину недалеко от моей кровати. Несколько недель назад, когда я дни напролет проводил на автостраде, не выпуская из рук руль велосипеда, а ночи — в поисках сна, я бы этому ужаснулся. «Тараканы в голове» — такова была моя сокровенная и неизменная реальность, однако очную ставку с подобным существом из плоти и крови, если можно так сказать о насекомом, начисто лишенном сока и жира, я бы вынести не смог. Я сошел бы с ума, да, пожалуй, сошел бы с ума, хотя депрессия, возможно, и есть одна из форм безумия. Во всяком случае, в некоторых своих проявлениях она напоминает паука, медленно плетущего свою паутину и останавливающегося лишь затем, чтобы создать новую нить. Разница лишь в том, что дело не в нити, а в гигантском нагромождении линий, которые если и замирают время от времени в бездействии, то потом все равно, подобно буре, застают свою жертву врасплох. Ехать по автостраде несколько часов подряд, крутить педали со всем упорством мускулов и воли не значит излечиться от болезни со следующими симптомами: не знаешь, чего хочешь, куда идти, как сориентироваться; пытаешься задавить свои мысли, как вредное насекомое; касаешься земли, травы, мостовой, собственных туфель; долго пережевываешь хлеб, зацикливаясь на его вкусе (когда сам вкус хлеба превращается в образы, слово «вкус» пожирает мозг, а слово «хлеб» придает ему липкость дрожжей); подолгу сидишь в теплой ванне, умоляешь воду о спасении, пьешь ее теплую и мыльную, разговариваешь со своими порами, лижешь, словно противоядие, мыло, в надежде, что вырвет; упрямо мастурбируешь, пытаешься вытеснить душевную боль, заставляя выпрямиться орган, дарующий наслаждение, которое называют «сексуальным», хотя корнями своими оно уходит в мозг и потому ускользает, когда в голове тесно от мыслей; думаешь, что носишь, что ешь, к чему прикасаешься или чем испражняешься, думаешь об этом, прилагая силу мускулов, челюстей, суставов, сфинктеров, то есть оставляешь свои мысли там, где мозг не властен над ними, выталкиваешь мысли наружу, наполняясь ими до кончиков пальцев.

Когда все эти симптомы налицо, достаточно просто увидеть паука, чтобы обречь себя на адские муки.

Той ночью паук был прекрасен: узкое, слегка вытянутое тело, тончайшие несоразмерные лапки, что изящно щупали воздух, словно измеряли его вес, температуру и слабые потоки, паук аккуратно очерчивал контуры паутины, будто осознавая таинственные границы, коих в жизни — в жизни вообще, включая смерть, — бесчисленное множество. От этого медленного одинокого танца, от мягких движений лапок, доверившихся земному притяжению, впоследствии будет зависеть его охота и добыча. А сейчас важна была лишь нить, невидимая, но вполне реальная, поскольку время от времени паук останавливался, вытягивал свои длинные лапки, как тянут рыбачью сеть, опоясывал себя ими, задирал их кверху, а эти маневры вряд ли были бы возможны без крепкой нитки, соединяющей насекомое с потолком.

Я подумал, что, мягко покачиваясь, он попытается приземлиться на спинку кровати, приблизившись, таким образом, к моему лицу, и, может быть, двинется прямо по нему. На мгновение у меня появился соблазн избавиться от него: убить или посадить в коробку. Но, поразмыслив, я решил, что моя затея неосуществима: у пауков есть особая техника отступления, которая настолько же молниеносна, насколько просчитаны их воздушные маневры. И потом, он был слишком красивым, или, скорее, я слишком долго созерцал его. Я предпочел подождать и снова понаблюдать за ним, определенно решив не шевелиться, если мое лицо примет ничтожный вес паука, его беспокойную ласку. Потом я уснул, не тревожась о том, что паук может уколоть меня во сне, чувствуя лишь пульсирующую, словно сердцебиение, боль в колене и представляя, что упрямое насекомое осторожно копошится там внутри.