День славы к нам идет - [31]
— Правильно! Низложить Капета!
— Он и Австриячка в сговоре с пруссаками!
— Они готовят над нами расправу!
— Тише, граждане! — поднял руку председатель. — Прошу членов секции высказываться по этому вопросу. Кто хочет говорить первым?
Начались дебаты. Все единодушно требовали отрешить Людовика XVI от власти. Сидевший за отдельным столом секретарь, который был избран вместе с председателем, записывал речи ораторов. Граждане аплодировали, выражая свое согласие с выступавшими. Сент-антуанцы, собравшиеся в этот августовский вечер в церкви Воспитательного дома, хорошо понимали: теперь решается судьба революции — либо, покончив с королем и монархией, она окрепнет, наберет новую силу и пойдет дальше, либо будет растоптана врагами.
И именно этого — низложения Бурбона, а также созыва Национального конвента — несколько дней назад потребовал в своей речи Максимилиан Робеспьер, выступая в Якобинском клубе.
Дальние углы церкви были погружены в полумрак, и огонь свечей в канделябрах мигал, колебался от легкого ветерка, сквозившего через раскрытые двери, освещая неспокойные, озабоченные лица. Председатель стал читать решение секции Кенз-Вен, и голос его громко и отчетливо раздавался под высоким церковным сводом:
— «Секция будет терпеливо и мирно ждать до 11 часов вечера будущего четверга ответа Национального собрания о низложении короля, но если к 11 часам вечера будущего четверга Законодательный корпус не выскажется о судьбе короля, не воздаст должное справедливости и праву народа, то в тот же день, в полночь, ударят в набат, пробьют общий сбор и все разом восстанут…»
— Какое сегодня число? — спросил Пьер, сидевший между Домиником и Жаном.
— Четвертое, суббота, — ответил молодой Левассер.
— Четвертое августа, значит…
— Это значит, что, если через пять дней Собрание не выскажется за низложение короля, тогда произойдет восстание!
— Верно говоришь, — заметил папаша Симон, — это может начаться в ночь с девятого на десятое. С четверга на пятницу… Другие секции поддерживают нас. Мы действуем сообща.
— Выходит, гражданин Левассер, — сказал Доминик, — я вовремя решил записаться в батальон национальной гвардии? Через несколько дней здесь, в Париже, будет жарко…
— Вот именно, мой друг.
— Но когда же достопочтенные граждане секции скажут, могу ли я вступить в отряд?
— Немного терпения, дорогой Доминик. Дойдет очередь и до тебя.
В этот момент в церковь Воспитательного дома вошла депутация секции Гравилье. Шедший впереди человек, в черной шляпе с трехцветной кокардой, приблизился к председателю и положил перед ним на стол какую-то бумагу.
— Наша секция, — сказал он, — предлагает немедленно выделить вооруженных людей для охраны застав и просит вас поддержать это предложение, последовать нашему примеру.
Собрание продолжалось. Заменили догоревшие в канделябрах свечи. Было уже девять часов вечера. Часть публики, в основном женщины, обремененные домашними делами и заботами, покинула церковь.
Наконец, председатель объявил:
— Теперь послушаем гражданина Симона Левассера, члена нашей секции. Мы все хорошо его знаем…
— Знаем, знаем!
— Говори, Симон! Что ты хочешь нам сказать?
— Эй, Симон, а где твоя трубка? Ты ведь никогда с ней не расстаешься…
— Трубка при мне или я при ней, — пошутил столяр, подходя к столу председателя. — Только курить в церкви не полагается. Не будем нарушать обычая… Я хочу вам сказать, граждане, немного, совсем немного. Вот здесь, среди нас, находится патриот Доминик. Он был рабом и приехал в Париж с острова Мартиники… Да некоторые, возможно, его видели. Он уже бывал в нашем предместье, на Сент-Антуанской улице. Ну-ка, Доминик, покажись собранию.
Негр встал и повернулся лицом к членам секции и публике. В знак приветствия и дружбы он поднял обе руки, сжал их и потряс над головой. Потом взял свой красный колпак и поцеловал его на виду у всех.
— Можете сесть, гражданин, — сказал председатель.
— Патриот Доминик, — продолжал Симон Левассер, — негр, он родился и вырос в колонии. Он наш друг, такой же санкюлот, как и все мы… Доминик, граждане, обращается к вам с просьбой. Он хочет вступить в наш батальон национальной гвардии. Я говорил с Сантером. Он не возражает. Сказал — пусть решает собрание секции. Мое мнение, если хотите знать, — зачислить Доминика в народную гвардию…
— Пусть вступает!
— Такие люди нам нужны!
— Гигант!
— Он один может тащить за собой пушку!
— Но он чернокожий! — крикнул кто-то из задних рядов. — Он негр!
— И что из этого? — спокойно возразил Симон. — Да, он негр, у него темная кожа. А у тебя белая. Так что же, по-твоему, поэтому он хуже тебя? Цвет кожи, приятель, здесь ни при чем. Можно быть белым и в то же время весьма и весьма скверным человеком, и можно быть черным, таким черным, что чернее и не придумаешь, и быть благородным, с чистой совестью. Впрочем, я не хотел тебя обидеть…
В церкви послышался смех.
— Я хочу только сказать, — серьезно заметил Левассер, — что все мы братья, все боремся за то, чтобы народу жилось хорошо и свободно. И Доминик хочет быть вместе с нами, он рвется в бой. Так кем же мы будем, если оттолкнем его от себя? Нельзя этого допустить! Правильно я говорю? Вы согласны со мной, граждане?
