День славы к нам идет - [27]
Муассон разрешил.
По дороге в предместье Мишель Леблан успел все узнать о Николетте. Он горячо благодарил Жана…
— Нам помог негр Доминик. — Левассер-младший не стал преувеличивать свою роль в спасении девочки. — Если бы не он, неизвестно еще, как бы все обернулось…
Они уже приближались к дому.
— Надо подготовить Николетту, — сказал Симон, — внезапная встреча может сильно взволновать ее. Ты, сынок, иди вперед, поговори со своей подружкой…
Увидев Жана, Николетта кинулась к нему с вопросом:
— Ну как?
— Мы разговаривали с помощником командира батальона Гарнье… — начал осторожно, издалека Левассер.
— И что он сказал? Не знает отца?
— Не совсем так…
— Что все-таки сказал этот Гарнье? Отец в Марселе? Он здоров? С ним ничего не случилось? Почему не ответил на письмо?
— Успокойся, Николетта. Не задавай сразу столько вопросов. Я расскажу все, как было.
— Тогда рассказывай. Чего ты тянешь?
— Так вот… Пришли мы на Антенское шоссе, что за улицей Сент-Оноре. Ты знаешь эту улицу, там гостиница «Прованс», где живут Памела и Доминик, мы там были…
— При чем тут гостиница?
— Слушай дальше. Подходим мы с отцом к казарме, а часовой нас не пускает. Мы стали его уговаривать, просить. Тогда он позвал Гарнье…
— Того самого?
— Да. Гарнье велел часовому пропустить нас в казарму…
— А дальше? Дальше что было? Ты, Жан, рассказываешь все по капельке… Это на тебя не похоже. Ты скрываешь от меня что-то?
— Говорю чистую правду. Одним словом, Николетта, Гарнье приказал принести списки батальона и нашел в них Мишеля Леблана!
— Не может быть!..
— Представь себе…
— Однофамилец?
— Нет, Николетта. Ты только не волнуйся. Это твой отец!..
— Жан! Жан! Как тебе не стыдно! Ты смеешься надо мной? Разыгрываешь меня?..
— Что ты, глупенькая… Как я могу смеяться над тобой? Разве с этим шутят?
— Но ведь мой отец не солдат и никогда не был солдатом…
— Ты права, но не совсем. Нотариус Мишель Леблан месяц назад в Марселе вступил добровольцем в батальон федератов, и теперь он вместе с батальоном в Париже. Понимаешь, в Париже! Он здесь, и скоро ты увидишь его…
— Когда?
— Через несколько минут!
Мишель Леблан не вошел — он вбежал, ворвался в комнату. Схватил Николетту, приподнял и стал целовать в лицо, в волосы, в шею…
— Николетта!.. Дочка!.. Николетта!
Они оба плакали от счастья, а в углу на табуретке плакала Франсуаза. Ведь не всегда плохо, когда люди плачут. Разные бывают слезы… Навсегда запомнилась Жану эта сцена: марселец, обняв Николетту, прижал ее к себе, мать улыбается сквозь слезы, отец стоит, держа погасшую трубку, Поль, воспользовавшись общим смятением, прикасается ручонкой к сабле Мишеля, а проворная Маркиза бегает, носится по комнате, и лишь один рыжий Капет спокойно и невозмутимо лежит на плетеном стуле с видом мудреца, который все видел, все знает и уже ничему-ничему не удивляется.
ПОСТОЯЛЕЦ, КОТОРОМУ ВСЕ РАДЫ
Теперь в комнате пахло кожей, оружейным маслом. Поль сильно привязался к Леблану и, когда тот появлялся, не отходил от него. Мишель показывал ему ружье, саблю, сумку, в которой лежали патроны, длинные бумажные гильзы, начиненные порохом и свинцовой пулей… Франсуаза пугалась и просила убрать эти опасные штуки подальше. Папаша Симон посмеивался. Жан был горд, что в их доме живет марсельский федерат. Мама Франсуаза радовалась, что Николетта встретилась с отцом. Она относилась к ней с материнской нежностью. О Мишеле Леблане говорила: «Наш марселец» — и, рассказывая о нем соседкам, так и называла его.
Отец Николетты был высок ростом, строен и красив. Мундир хорошо сидел на нем. Казалось, он давно служил в армии, участвовал в походах. Но в его облике, поведении не было той грубоватости, что присуща бывалому солдату. Черты смуглого от рождения лица тонки и изящны. Нос с горбинкой. Большие черные глаза добры и задумчивы…
Мишель рассказал о том, что пришлось ему пережить, о походе в Париж.
— Когда, вернувшись домой, я не обнаружил Николетты, — сказал он, — то не знал, что и подумать. Все вещи стояли на своих обычных местах, — значит, никто из посторонних не входил к нам. Стал расспрашивать соседей, не известно ли им, куда делась дочь? Они отвечали, что вчера утром видели ее, а после она не попадалась им на глаза. В страшной тревоге провел я ночь и наутро отправился в город, надеясь что-нибудь разузнать. Обратился в мэрию. Но тщетно… Николетта исчезла! Прошел еще один день, другой, третий… Прошла неделя… Она так и не появилась. Трудно описать вам мое отчаяние! Я одолжил у соседа лошадь и верхом объездил окрестности, побывал в разных селениях. Ничего утешительного для себя я так и не смог узнать.
И все эти месяцы, после того как пропала Николетта, — продолжал Леблан, — провел в каком-то оцепенении. Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я не мог примириться с тем, что потерял дочь. Порой мне хотелось выть по-волчьи, кричать, биться головой о стену… Но время залечивает даже самые страшные душевные раны. Постепенно боль притупилась. Я начал бывать в городе. И вот, узнав, что добровольцы вступают в отряд, направляющийся в Париж на подмогу нашим братьям, пришел в муниципалитет и попросил, чтобы меня записали. «Я лишился дочери, — думал я, — одинок… Ничто не удерживает меня больше в Марселе. Я могу распоряжаться собой. С первых дней революции — я на ее стороне. Буду сражаться за свободу!»
