День рождения Омара Хайяма - [19]

Старикупорно искал одиночества, но если уединиться всё же не удавалось и немало удивлённый знакомец полушутливо, но всё же робея, пытался невинными полунамёками выведать причину нарушения трезвенником всегдашнего правила, Мирза Зияд слабо улыбался и отвечал, но, опять же, не своим обычным, а мягким, словно извиняющимся, тоном: «Понимаешь, дорогой, никак нельзя было сегодня не вкусить, ведь день рождения такого человека – Омара Хайяма!» И, легко похлопав по плечу озадаченного мимолётного собеседника, удалялся прочь, не желая расплёскивать по пустякам драгоценное состояние… Не трогать бы его в эти редкие минуты, не тормошить, не прогонять удивительных видений, возникающих пред его старческим умудрённым взором. Не мешать бы ему, а всё слушать и слушать, внимать молчаливо, пытаясь постичь такую непривычную, не расхожую его мудрость, что как диковинный цветок не этой земли, источающий причудливый терпкий аромат неизбывной печали, неспешно раскрывающий глубинные, самые нежные, самые сокровенные свои лепестки раз в году, в день рождения такого человека – Омара Хайяма.

Сейчас старик восседал, замкнув смуглые руки на остром колене закинутой ноги, медленно покачивая ею в такт собственной речи, и обращался к давней своей соседке, отпивая крошечными глотками густое тёмное вино из тонкого стакана: «…Вижу я как-то на днях, дорогая Валентина Мстиславовна, как импозантный гид подводит к стенам Старого города гостей, похоже, пишущая братия… И важно так изрекает в позе провинциального трагика… Взгляните, говорит, на эти древние седые крепостные стены (не правда ли, свежее сравнение?!)… Вглядитесь, говорит, повнимательнее: их крепкие, почти не тронутые чередой веков камни хранят навечно свои военные отметины… Они напоминают нам не только о мужестве защитников, но и о бесстрашных выстрелах дерзких врагов… Боже мой, какая чушь, какая красивая чушь и нелепица!» – перевёл задумчивый взгляд с опустевшего сосуда на взволнованную собеседницу.

«Конечно, чушь, – встрепенулась женщина, – совершенная нелепица!» Смущённо умолкла… Нет, право, ей всегда нравился этот интересный туземный мужчина, состарившийся по соседству, завсегда тянулась она к нему, но и опасалась слегка, нередко терялась в его присутствии, уж очень он был своеобычным в суждениях своих и поступках.

Вот и сейчас она сидела перед ним немного растерянная, чуть смущённая и оттого внезапно похорошевшая, словно барышня гимназического возраста, страстно желая поддержать разговор и не умея нащупать его подоплёку, заметно досадуя на себя за это. Старик, похоже, не замечал её смятения и рассуждения свои завершил, как и всегда, неожиданно: «Ну, растолкуйте вы этому попугаю, что всё это ложь, красивенькая такая и напыщенная, но ложью от этого быть не перестающая! Лучшие выстрелы никогда, слышите, никогда не оставляют отметин на «седых стенах». И именно потому, что всегда попадают в цель… Правда, о них не помнят, о них давным-давно позабыли. Понимаете?! По-за-бы-ли! Не оставили они о себе ни единой отметины – все они там, за высокой стеной…»

Ему не дали договорить. Сверху, с внутреннего кольцевого балкона третьего этажа старика окликнула жена. В другое время он наверняка рассердился бы, заупрямился, но не таков был сегодняшний день. А потому Мирза Зияд всё-таки приподнялся неспешно, отвесил собеседнице молчаливый полупоклон и неспешно удалился, шаркая по истёртому паркету полутёмного коридора. Проходя мимо жены, он сказал негромко: «Стыдно, Фатима». «Почему это мне должно быть стыдно? – излишне пылко возмутилась женщина. – Я вот сижу у себя дома, а не шатаюсь по соседкам… да ещё в… ну, и женился бы на этой русской, если тебе с нами неинтересно…» Похоже, решилась-таки разойтись не на шутку, но тут вмешалась дочь: «Мама, вы специально ждали моего приезда?!» Зияд смолчал, но покачал укоризненно головой, кивая в сторону внука, и повторил, на сей раз одними глазами: «Стыдно, Фатима!»

В иное время, желая разрядить обстановку, он наверняка прибег бы к одному из любимых своих присловий, ещё и подмигнул бы озорно: «Великий мудрец, день рождения которого мы чествуем ныне, поучал, помнится… хотите, говорит, прожить подольше, так чаще любуйтесь на свежую зелень, струящуюся воду да на женщин прекрасных. По роду основного занятия своего два первых завета именинника я исполняю регулярно, но третье условие, вернее его роковое отсутствие, лишает меня всякой надежды помереть глубоким старцем. А что поделаешь, так уж пришлось жениться! Ведь женщина в чадре, считай, кот в мешке, поди, разбирайся потом…»

А Фатима-ханум, бывало, возмутится притворно, налетит на мужа: «И не стыдно тебе при малом-то такое говорить, а ещё дед! Выдумал тоже – кот в мешке! Сам кот и есть, только старый уже, облезлый… да и с пустым мешком!» Да, в другое время всё наверняка было бы по-иному, но вот уже пятый день жило в семье хрупкое насторожённое перемирие. Шаткий мостик, наведённый стареющей хозяйкой, грозил в любой миг обрушиться в испепеляющую пучину затянувшегося яростного спора, всякий раз грозящего перейти в полный разрыв.

«В войну жили трудно, порой страшно, так ведь оно и понятно, – сокрушалась женщина, – а сейчас?! И ведь как любит её, а вот – на тебе – и кусок в мирное время в горло не лезет. И кто же это придумал, чтобы родных людей сталкивать друг с другом, и слово это гадкое – «политика» (женщина даже поморщилась брезгливо), будь она неладна!»