День рождения Лукана - [58]

– Во как! – засмеялся Сенека. – Прямо из крайности в крайность! То весь затрепетал, узнав про свою болезнь, а то уж прямо готов и в иную жизнь – принимайте! А знаешь, о чем это говорит? О том, что до нового рождения тебе еще зреть и зреть! Про нее-то подумал? – Он указал на Поллу. – Вон она как в тебя вцепилась! Раз она так тебя любит, ты и сам должен больше любить себя. Однако я как проповедник философии определенно делаю успехи! Мне, когда я в юности слушал Аттала, тоже хотелось выйти от него бедняком, но, получается, я его превзошел зажигательностью своей проповеди!

Лукан смущенно опустил голову. Потом, немного помолчав, спросил:

– Дядя, а ты хотя бы записываешь эти свои рассуждения? Ведь то, что ты сейчас произнес, уже просится в трактат!

– Нет, трактатов с меня хватит! – замахал руками Сенека. – Пишешь, пишешь, а потом выясняется, что тот, на кого было рассчитано, не дочитал и до середины. Но это не значит, что все мои мысли рассеиваются в воздухе. Есть у меня один приятель – Луцилий, который сейчас занимает должность прокуратора Сицилии. Мы с ним давно перебрасывались письмами, и вот постепенно эти письма стали приобретать все более и более философический характер. По своим убеждениям Луцилий – последователь учения Эпикура, но не оголтелый, его можно переубедить, а иногда его возражения подталкивают мою мысль в нужном направлении. И теперь я уже так втянулся, что буквально ни дня не провожу без разговора с моим отдаленным собеседником. Ну а диктую письма сразу двум нотариям. Потом одно отсылаю добрейшему Луцилию и жду от него ответа. А второе храню у себя, чтобы доработать. Думаю, что со временем я издам эти письма. Письмо позволяет пишущему больше вольностей и в то же время скорее находит путь к сердцу читающего. Возьми Марка Туллия. Сколь напыщен он бывает в своих речах и философских трактатах, и насколько это живой человек в письмах! Кроме того, есть в этом и еще одно соображение. Кто знает, как повернется моя судьба. Вон в Риме некто уже обвинил меня в причастности к заговору. Еле-еле удалось мне повернуть его оружие в его же сторону. Но что будет завтра? Те мысли о смерти, которые я высказал тебе, возникли совсем не по поводу твоей болезни – я вообще уверен, что тебе они еще нескоро понадобятся. Но для самого себя я должен продумать этот вопрос, тем более что и годы мои клонятся к закату. А что, если этот закат будет омрачен внезапной бурей? Не погибнут ли мои письма вместе со мной? В этом случае у Луцилия они, пожалуй, сохранятся надежнее.

– А ты мог бы диктовать их трем нотариям – на мою долю? – спросил Лукан.

– Почему нет? Одним писцом больше – одним меньше, какая разница.

– Хорошо тебе! – вздохнул Лукан и, обнимая Поллу за плечи, тихо добавил: – А у меня вот теперь всего один-единственный нотарий и слушательница – вот она!

Сенека немного помолчал, а потом произнес медленно и значительно:

– Честь и хвала тебе, Полла Аргентария, что взяла на себя этот труд! Скажу смело, его по достоинству оценят потомки. Он подобен подвигу Марции, спасшей сочинения своего отца, Кремуция Корда… – Сенека внезапно осекся, но потом продолжал: – Да и вообще, что может быть прекраснее того союза, в котором жена поддерживает мужа во всех его начинаниях и не оставляет в превратностях судьбы? Я радуюсь вдвойне, что ваш брак оказался столь счастливым, потому что сам способствовал ему. Твой дед, Полла, был другом моим и всей моей семьи, и теперь я вижу, что в твоих поступках живет и его душа.

2

Лечение в Байях и продолжительное пребывание в обществе дяди благотворно сказались на здоровье и душевном состоянии Лукана, так что в конце ноября в Город он возвращался заметно окрепшим и в бодром расположении духа. Полла не могла нарадоваться, глядя на него. Но приближение к Нерону, даже чисто пространственное, как всегда, ничего хорошего не сулило. Окрыленный разговорами с дядей, Лукан тут же допустил серьезную ошибку. Он напрямую обратился к принцепсу с просьбой разрешить ему с весенним открытием моря[124] на время уехать в Египет для поправки здоровья и получил неожиданный отказ, возможность которого даже не приходила в голову ни ему самому, ни Сенеке, невольно подтолкнувшему племянника к неверному шагу. Рассыпаясь в притворных выражениях сочувствия и сожаления о его болезни, Нерон тем не менее удержал его, пообещав, что возьмет в Египет вместе с собой, потому что сам давно мечтает посетить житницу империи. Лукан был расстроен, неизвестно чем больше – тем ли, что Нерон его не отпустил, или тем, что решил взять с собой.

– Я давно чувствовал стеснение своей свободы, но все же не подозревал, что, в сущности, ничем не отличаюсь от попугая в золоченой клетке! – горько сетовал он. – Я, римлянин, всадник по рождению, а теперь – всадник в сенаторском достоинстве, обладающий изрядным состоянием и всеми правами, каких с вожделением домогаются провинциалы, не могу сделать того, что может любой из них, если он не в явном рабстве! О боги, до чего докатились мы, римляне! Лучше бы мне было появиться на свет где-нибудь в Персии или Вавилоне, тогда бы мне, наверное, от рождения привычна была тирания! Но родиться в рабстве со свободой в крови… Подумать только, даже такой неоспоримый, казалось бы, предлог, как необходимость лечения, на него не подействовал! Да, что говорить! Наш Мидас, должно быть, обрадовался видам на мою скорую смерть! Но, клянусь Геркулесом, я не доставлю ему этой радости! Не дождется!