День рождения - [81]

«Пошли, нехорошо, чтобы нас ждали. — Бирош тянул его ко входу в зал. — Нам нельзя входить последними».

Дискуссия его ни в чем не удивила. Он, собственно, давно уже ждал ее, хотя в том себе и не признавался. Люди говорили заинтересованно, со знанием дела и с перспективой, но совершенно не касались его вступительного слова. Они решали свои текущие вопросы, и временами казалось, что именно поэтому они говорят о будущем. И он со своими высокопарными формулировками казался себе смешным. Я украл у них время, думал он. Я голый перед ними, и деваться мне некуда. Сам расписался в собственном убожестве, признал свою ненужность. Независимо от моего института они продолжают выпускать свои лампочки. Независимо от моих всемирно известных трактатов ночью зажигается свет и отступает тьма. Зайчик-ушастик так хорошо смотрел не зевал, что на всякий случай убрался из леса. Убрался не только подальше от охотника и от кустов, но и от самого себя. Тебя уже нет, ты перестал существовать, хотя никто не попал тебе в голову.

Заключительное слово он предоставил сказать Бирошу, потому что уже не мог вернуться во времени на два часа назад, не хотел заново входить в роль, которую внешне еще продолжал играть, но для которой у него уже не было сил.

«Нельзя быть таким чувствительным, — сказал ему на следующий день Бирош. — Знаю, конференция кончилась не так, как ты предполагал, но для начала это было полезно».

«Какое начало? — Голос его сорвался. — Какое начало может быть у человека, который вот-вот перешагнет порог пятидесятилетия?»

В кресле сидел Мартин, поигрывая пустой чашкой. Только что закончилось совещание у главного, ж в кабинете Бироша висел такой дым, что хоть топор вешай.

«Что ты на это скажешь, товарищ секретарь?» — Бирош вопросительно смотрел на Мартина, который перевернул чашку кверху дном и теперь рассматривал узор, образованный на блюдце кофейной гущей.

«Ничего, — сказал Мартин. — Я вам не скажу ничего. Потому что присутствующего здесь доцента знаю не со вчерашнего дня; если не ошибаюсь, мы с ним даже вроде бы родственники».

«Говори серьезно, прошу тебя», — сказал Томаш.

«Я и говорю серьезно, — сказал Мартин. — Вы пригласили меня на совещание. Я ознакомился с вашими проблемами, но не требуйте от меня, чтобы я их за вас решал».

«Мартин, — сказал Томаш. — Ты всегда был по отношению ко мне откровенен. Даже слишком откровенен».

«Может быть, — сказал Мартин. — Но жизнь кое-чему учит человека. И однажды он вдруг обнаруживает, что самое драгоценное качество — это благоразумие. Самое главное, чтобы все было в порядке. Чтобы в нашем районе все было в наилучшем порядке».

Мартин встал и простился. Томаш заметил, что руку он протягивал как-то неуверенно. Это уже не было крепкое рукопожатие, которым с первой же минуты Мартин вызывал уважение к себе, — он протягивал пальцы, из которых будто вышла вся сила. Томаш знал, что год назад Мартин перенес инфаркт, и поговаривали, что ему придется оставить работу. Но пока что он не ушел, остался в той же должности и в том же районе, где начинал много лет назад.

«Я ему не удивляюсь, — сказал Бирош, когда за Мартином закрылась дверь. — Он очень устал».

«Да, он устал, — сказал Томаш. — Ему много пришлось хлебнуть».

«А ты? — Бирош взглянул на Томаша. — Ты разве не устал?»

Бирош был на десять лет его моложе, в расцвете лет и сил, полный идей.

«Иногда я думаю, что мы все немного устали, — сказал Томаш. — Но нам не следовало бы этому поддаваться».

«Вам не следовало бы этому поддаваться, — сказал Бирош. — А ты вот подал заявление об уходе».

«Я все взвесил, — сказал Томаш. — Ты сам видел, что институт не нужен».

«Я долго колебался, поступать ли мне сюда, — сказал Бирош. — Все меня отговаривали. Тут, мол, за полвека ничего не изменилось. Мол, самое умное, что можно тут сделать, — это все законсервировать и выставить в музее».

«И все-таки ты согласился, — сказал Томаш. Он хотел громко засмеяться, но это у него почему-то не получилось. — И что ты теперь будешь делать, герой?»

«Разорву твое заявление», — сказал Бирош.

«Не имеешь права!» — Томаш повернулся к столу, но Бирош оказался проворней и прикрыл рукой папку с бумагами, в которой с самого верху лежала половинка листа бумаги с текстом, написанным от руки.

В ту минуту Томаш понял, что Бирош готов на все: в его взгляде он прочел, что в случае его сопротивления Бирош прибегнет к насилию. Будут драться? Память вновь вернула его к тому моменту, когда он нашел боксерские перчатки в гимнастическом кабинете, потом к другому — когда их с Ондреем исключили из бригады. Доцент Томаш Главена, кандидат наук, подрался. Может быть, он еще на это способен. Может быть, он еще довольно легко справился бы со своим более молодым соперником. Но какой в этом смысл? Бирош верит в свое дело. Бирош убежден в своей правоте. Но это и мое дело, подумал Томаш. Я не хочу быть дезертиром. И неправда, что нынешние люди не такие, как раньше. Неправда, что мы не способны свое личное удобство принести в жертву великой мечте, ставшей нашей жизнью. Да, мы, конечно, устали, но мы продвигаемся вперед. Большинство из нас продолжает идти вперед. Неужели я должен отвергнуть то, что я безоговорочно принял как свое кровное дело и в чем я никогда не сомневался? Люди стареют, теряют силы и утрачивают иллюзии, но они не могут отрицать, что мир становится лучше. Лучше, потому что умудренней. Умудренней, потому что мерится опытом надежд и разочарований. Приветствую тебя, мудрость, приходящая последней, но не под конец!