День рождения - [74]

«Как хочешь. — Барта овладел собой. — Уговаривать не буду».

В ту минуту Барта казался Томашу смешным, смешным в своей деканской респектабельности и наигранной серьезности. Совсем как директор цирка, из которого вдруг проклюнулся клоун: снимает хвостатый фрак, и под ним появляется полосатая майка и галстук-бабочка на резинке; приподнимает блестящий цилиндр, и из-под него вырывается торчащая рыжая шевелюра парика; скидывает с ног лакированные полуботинки, и обнаруживаются ноги в дырявых носках.

«Я понимаю, — сказал Томаш, — что каждый человек имеет право на самооборону. Но утопающий не может спастись, утягивая под воду своих спасителей».

«Я никого под воду не утягивал, — безучастно проговорил Барта. — Я никого не потопил. У меня чистые руки».

Он театральным жестом развел руки: смотрите, у меня в руках ничего нет, но я вам из цилиндра достану кролика. Белого ушастика с красными глазами, красными от слез, потому что бедняжка много плакал, проливал слезы над своей горькой судьбиной, когда его засовывали за подкладку этого волшебного цилиндра. Не плачь, миленький, смотри, какие мы все веселые, как нам всем хочется смеяться. Зря ты носишь такие длинные уши, если ты ими не слышишь, как нам с тобой бурно аплодируют.

Вере он сказал все. Не утаил и отвращения, которое он испытывал к Барте, говорил, не выбирая выражений, не пытаясь ни приукрасить, ни найти оправдания случившемуся.

«Он мне отвратителен, — сказал он. — С той минуты, как он посыпа́л там голову пеплом, я его видеть не могу».

Вера плакала. До этого она принимала нападки на Барту с дочерней снисходительностью и относилась к ним легко. Но поведение Томаша носило иной характер, не было простой придиркой. Это задевало их отношения. Ставило перед ней дилемму: отец или муж.

«Он постарел, — защищалась она. — Он имеет право на ошибку».

«Я никогда его особенно не любил, — сказал Томаш, как будто говорил о человеке, которого уже не было в живых. — Он всегда притворялся».

«Томаш, — Вера глядела на него просительно, — может быть, ты судишь слишком круто?»

Он ушел из дому с намерением никогда больше в него не возвращаться. Бродил по улицам. Его привлекали освещенные окна ночных заведений, он представлял себе, как пойдет и напьется с горя и окончит ночь в объятиях какой-нибудь крашенной перекисью блондинки, которая в момент, когда он меньше всего будет этого ожидать, вытащит из его брюк бумажник; но такой конец казался ему банальным, будто вычитанным из газетных фельетонов, где осуждались светские проказы и в точности по схеме, по которой за потреблением запретных плодов следует изгнание из рая, посылались тревожные сигналы обманутым и одиноким.

Он читал о себе: «Научный работник Т. Г. до поздней ночи веселился с незнакомой женщиной в «Ялте», а затем, по-видимому в состоянии алкогольного опьянения, отправился с ней к себе домой. Каково же было его изумление, когда наутро он вместо своей приятельницы обнаружил у себя под боком брошенный бумажник, в котором недосчитался 750 крон и 20 чеков «Тузекса»[15]. Органы охраны общественного порядка ведут розыск».

Нет. С ним такое случиться не может, даже если бы все прочее было правдой: он не может привести в квартиру, где наверняка сидит и горюет Вера, постороннюю женщину.

Дорога привела его к Дунаю. По реке опять ходили пароходы (как быстро мелькают жаркие лета с той поры, когда не было пароходов и не было солнца!), а он читал о себе: «Сеть братиславского рыбака притащила утопленника, в котором был опознан научный работник Т. Г. Ведется расследование причин несчастного случая».

И это было очень неправдоподобно. Барта того не стоит. Весь факультет того не стоит. Но что же остается? Он перебирал иные возможности: скрыться и потом каждый день смотреть на себя в телевизионной передаче «Их разыскивает милиция». Кто знает, какой снимок они возьмут. Альбом с фотографиями он держал в шифоньере. Прятал от Веры, потому что боялся, что его детские снимки сделают его в глазах Веры смешным.

Стал накрапывать дождь. Улицы опустели, в мокрых тротуарах его шаг отражался, как в зеркале. Он пошел домой. Вера встретила его, будто ничего не случилось. До поздней ночи они рассказывали друг другу о своем детстве. Томаш опять видел себя с Мартином и Ондреем, они играли в футбол. А у Веры кукла выпала из коляски и разбила себе голову. Потом они любили друг друга. Дождь усилился, шквалы ветра обдавали дождем оконные стекла, и Томашу казалось, что эта ночь унесет все, что до сих пор ложилось на него тяжким бременем, и утром он встанет легкий как перышко, чистый, как небо после грозы. Но утром дождь не перестал.

— Мы все чрезвычайно рады, что ты с нами, — продолжал голос Штёвика. — Что мы можем пожать твою руку, поблагодарить тебя и пожелать тебе, чтобы ты и впредь был таким же крепким и здоровым.

«Я не здоровый, — хотелось возразить Томашу. — Мне надо себя беречь». Но он воздержался: это нарушило бы дутую торжественность минуты. Воздержался, но это было иначе, чем когда в полуобморочном состоянии он закончил свой доклад на конференции во вторник и Бирош предложил присутствующим высказаться по поводу услышанного. Вопросы терзали его, как нечистая совесть. Он понял, что допустил ошибку: то ли переоценил свои силы, то ли недооценил свою аудиторию. Конечный результат был тот же.