День рождения - [25]

Машина отлепилась от асфальта и вырулила на освещенную площадь.

— Куда мы едем?

— Не знаю, — ответил Карас. Он круто вывернул руль и выехал с площади на узкую улицу с газовыми фонарями и двумя рядами деревьев.

— Давайте петь, — сказала Эмма, — не то я усну, нет, серьезно.

— Вы не храпите во сне? — спросил Петер.

— Жутко храплю, — отрезала она. — Думаю, Карас недолго со мной выдержит.

— В самом деле?

— А вы могли бы жить с женой, которая храпит во сне?

— Не знаю, — ответил Петер. — Я не женат…

— Футбол — это идиотизм, — сказала Эмма. — Самый ужасный идиотизм на свете. Но он держится за него руками и ногами. Он верит в него. Верит в него, как игрок в тотализатор верит в свою ставку.

— Почему?

Карас перехватил руль левой рукой, а правой нажал на клавишу радиоприемника. Репродуктор затрещал, потом начал извергать из себя обрывки музыки и слов.

— Скажите ему, пусть выключит. — Эмма потянула меня сзади за плечо.

— Она просит выключить, — сказал я Карасу.

— Это хороший приемник, — процедил он сквозь зубы. — Берет Вену, и вообще.

— И твисты?

— Все ему хорошо, — сказала Эмма. — Все ему замечательно. От исключительной доброты, от сплошного восторга он готов приголубить всех и вся. И вы тоже хорошие. Он пригласил вас в хорошую машину с хорошим приемником, значит, и вы хорошие.

— Быть хорошими — большая честь для нас, — сказал я с улыбкой.

— Это хороший приемник, но репродуктор у него жестяной. Жестяная музыка. Жестяные слова. Все жестяное. А жесть обжигает холодом. Вы когда-нибудь касались голой жести в середине января?

Фосфоресцирующая стрелка наехала на чей-то тягучий сиплый голос. Какой-то непонятный экзотический язык. Карас усилил звук до предела и выпустил ручку настройки.

— Скажите ему, пусть перестанет. — Эмма снова коснулась моего плеча. — Ради бога, пусть перестанет.

— Это хороший приемник, — медленно, чуть ли не шепотом произнес Карас.

— Хочет показать себя. — Она судорожно засмеялась. — Хочет показать, что он не просто глупый, мешком пришибленный футболист.

— Зачем вы дергаете его? — сказал я. — Пусть она оставит вас в покое! — обернулся я к Карасу. — Что вы молчите?

Машина набирала скорость. Только теперь я заметил, что мы давно уже за городом. Свет фар вспарывал серую ленту шоссе, по обе стороны мелькали красные стекла отражателей на километровых столбах.

Карас молчал. Его руки прикипели к рулю, глаза жадно впивались в мир впереди, за толстыми стеклами.

— Я считаю, что если уж ехать, то куда-нибудь, — нарушил молчание Петер. — Куда-нибудь далеко.

— Вот мы и едем куда-нибудь, — сказал Карас и снова тронул ручку настройки. — И может быть, далеко.

— А вообще-то вы знаете, где мы сейчас? — обратился я к нему.

Он не ответил. Только переключил скорость, и мотор коротко взвыл, но потом опять успокоился, и только на поворотах скрежет тормозов и визг шин прерывали его равномерный, усыпляющий гул.

Мы проезжали то ли большую деревню, то ли городок. Я различал темные контуры домов и просторную площадь, освещенную лампами дневного света. Посреди площади стояли два серых междугородных автобуса. Мы пролетели мимо них и свернули в улочку, круто уходящую вверх.

— Кажется, она заснула, — сказал я и украдкой посмотрел на спидометр. Стрелка плясала у цифры «90». — Не слишком ли быстро?

— Боитесь?

— По крайней мере пока мы не выехали на шоссе.

— Послушайте, Карас, — заговорил Петер, — вы еще не имели дела со службой порядка?

— С милицией? Вы думаете, если человек не забьет верный гол, он сразу же имеет дело с милицией?

— А что, это неплохая идея. Но я имел в виду совсем другое — вашу опасную езду.

Карас притормозил, машина дернулась. Из-за зеркала выпали зеленые очки. Они соскользнули мне на колени, я протянул руку, но было уже поздно. Под ногами захрустело стекло.

— Виноват, — сказал я. — Я куплю вам новые.

— Футболиста милиция не тронет, — сказал Карас и снова увеличил скорость. — Милиция приходит на стадион и сразу забывает, что она милиция. Она смотрит игру и чувствует себя самым обыкновенным зрителем. Она тревожно следит за каждым движением на поле, волнуется, кричит, ругается, словно и не милиция вовсе, словно никогда не носила униформу. Понимаете?

— Но стадион сейчас далеко, — сказал Петер. — Мы даже не знаем, в какой он стороне, но где-то страшно далеко.

— Стадионы есть везде, — возразил Карас. — Весь мир усеян стадионами. Вы когда-нибудь летали самолетом?

— Разумеется, — сказал я.

— И в какой бы город вы ни прилетели, вы всегда могли увидеть то, чего не спутаешь ни с чем другим, даже с такой высоты.

— Я никогда не гляжу вниз, когда лечу в самолете, — сказал Петер. — Боюсь, как бы голова не закружилась, поэтому я предпочитаю садиться над крылом, так надежнее. А пользоваться гигиеническим пакетом неприлично, не так ли?

— Но допустим, что вы смотрите. И допустим, что вам повезло и вы увидели овал стадиона, заполненный черными, едва заметными точками. А вы знаете, почему он полон? Знаете, зачем они туда приходят — с неизменным тихим почтением, с затаенным волнением, в напряженном ожидании того, что они хотят увидеть?

— А вы стоите посреди этого овала, перед вами белые штанги ворот, и вы лупите выше перекладины с двух шагов. Какая прелесть. Вашей философии недостает системы. А философия без системы — это уже не философия…