День рождения кошки - [47]

Пришел читать древнерусскую литературу чернобородый синеглазый красавец Юрий Селезнев, стал говорить про Аввакума: мол, если мы поумнеем, мы неизбежно придем к протопопу Аввакуму; что грядет через пятнадцать лет тысячелетие христианства на Руси и к этой дате многое в стране переменится.

Я слушала, ошалев, непривычные слуху речи, я подошла к нему после лекции и попросила дать, если можно, список литературы, прочтя которую, я могла бы хоть сколько-нибудь приблизиться к его точке зрения. От моей просьбы ему сделалось не по себе: неужто выгонят сразу, после первой же лекции, и он ничего не успеет? — шел 1975 год.

Он принес мне на следующий день список литературы, я долго берегла эту бумажку, в ней было пять пунктов: первыми четырьмя осмотрительно стояли К. Маркс и Ф. Энгельс, Полн. собр. соч., том такой-то, стр. такая-то — тома и страницы он взял с потолка, а я-то, дубина, добросовестно залезла во все эти тома на всех этих страницах; но зато последним пунктом стоял Джеймс Фрэзер «Золотая ветвь». Эта книга тогда не переиздавалась с тридцать, боюсь, четвертого года, и на ее поиски по частным библиотекам у меня ушло несколько месяцев. Это действительно стало первой ступенькой на лестнице, к восхождению по которой подталкивал нас Юрий Селезнев, царство ему небесное!

В общем, учились.

У нас сколотилась команда, мы собирались впятером накануне экзамена и пробегали по всем вопросам, каждый выкладывал, что знал, — в сумме набиралось на ответ, мы получали пятерки, и Анастасия с нами. Но потом мы стали Анастасию бросать по утрам с ее нескончаемым гримом, она отстала от нас и от курса, и больше я ничего не слыхала о ней.

Света же объявилась на следующий год. Она таки поступила на дневное отделение, но планы у нее изменились, в литературу она больше не хотела. Она узнала, как завидно устраиваются женщины, выходя за иностранцев. К ее подруге, вышедшей за араба, в Каире являлась в гостиничный номер педикюрша и обрабатывала ее ногти прямо в постели. Она лежит, а ей делают педикюр… Вот этой картины Светино воображение не вынесло. Она повредилась на мысли выйти замуж за египтянина и стала проводить досуг в общежитиях институтов, где учились иностранцы, «пока еще есть мордашка», говорила она, озабоченно глядясь в зеркало.

У нас и свой иностранец был, Фикре Толоса, эфиоп, красивый и изящный, но Свете с него проку не было, он знался только с соплеменницами; приходя к нему, они шествовали по коридору общежития, как инопланетянки: тонкие, с высоко посаженными чудными головками, так что на белую женщину Фикре вздрогнул лишь однажды: она приехала из Ирака, там работал ее муж, и к началу июня она была уже вся обугленная до черноты, к тому же одета не по-нашему, и, когда она вошла в комнату, где Фикре сидел в гостях, он обмер и спросил, не арабка ли она. Подумав, та согласилась, что, пожалуй, и арабка. Когда недоразумение разъяснилось, Фикре не смог сдержать восклицания: «Надо же, и белая женщина может быть красивой, когда загорит!»

Однажды Фикре вел за руку свою эфиопскую инопланетянку, а в коридоре гулял, как по Дону казак, Мишка Шибанов с командой своих лизоблюдов. Мишка был человек не без таланта, но и не без «срока», а косая сажень в плечах позволяла ему признавать в жизни только закон силы. Он выразил вслух свое восхищение вслед спутнице Фикре. Выразил как умел. И тогда тоненький наш африканец вернулся, ровным шагом приблизился к Шибанову, врезал и долго созерцал его полет. Свита Шибанова застыла в немой сцене.

Интересно, что потом Шибанов вступил в ряды коммунистической партии (прежде он был знаком с этим словом лишь по его производному «скоммуниздили»), стал собкором центральной газеты в крупном областном центре, получил престижную квартиру и перестал пускать в нее мелкую сошку литераторов, бывших своих однокурсников. Теперь силу ему обеспечивала не косая сажень.

На встречах с читателями меня иногда спрашивают, с кем из великих я училась в Литинституте…

Да мы и сами на первом курсе, едва поступив, первым делом придирчиво осмотрелись: ну, кто?

Ревниво читали рукописи друг друга. До отравления мозгов. До второго курса. Со второго уже никто никого не читал. Все было ясно.

Но на первом!

— Ты меня читал? — после нескольких рюмок, взамен верного русского «Ты меня уважаешь?»

И тащили свою прозу. Петька принес килограмма два рассказов, которые никуда не годились, и совершенно великолепную повесть «Всё как у людей». В этой повести некое предельно убогое племя кочевало по замкнутому кругу ущелий, питаясь съедобными камнями и с трудом добывая по капле питье, и был с ними пленник, упавший с гор и мечтавший о побеге из этих безвыходных ущелий. Он один знал, как там, наверху. Он один тосковал по другому миру.

И я неосторожно возьми да и скажи Пете:

— Рассказы — ерунда, а повесть — вещь!

И он кисло свернул разговор и ушел. Тогда я догадалась. Его — были только рассказы.

Другой принес рассказ «Безбилетник, который никогда не брал билета». Я прочитала и пожала плечами. Автор оторопел:

— Да ты что — не понимаешь?!

А он-то надеялся, что я хоть что-то понимаю в истинной литературе.